Александр Воронский - Желябов

Иногда Желябов отлучался в Киев. Здесь следует отметить прежде всего его встречи с Драгомановым. — Позже, в 1880 г., Желябов писал Драгоманову:

— Два раза пришлось нам встретиться… Помню первую встречу в 1873 г. в Киеве, на квартире у У. Сидит кучка старых-престарых нигилистов за сапожным столом, сосредоточенно изучая ремесло. То знамение "движения для жизни, честной, трудовой… Программа журнала "Вперед" прочтена и признана за желательное… Но какова-то действительность", спрашивал себя каждый и спешил погрузиться в неведомое народное море. Да, славное было время…

Драгоманов, профессор, украинофил-федералист, не ограничивался научной деятельностью. В 1873 г. он возвратился в Киев из-за границы, где поддерживал связи с бакунистами и лавристами, но в отличие от них, находил, что программа их "преждевременна" и что русским социалистам в первую очередь надо завоевать политические свободы.

В Киеве в то время наблюдалось большое общественное оживление. В юго-западном отделе Русского географического общества киевская молодежь собиралась в кружки. Преобладал, впрочем, узко-националистический дух и даже вражда к социалистам. Молодые украинофилы, высмеивая "москалей", считали излишним утруждать себя изучением сочинений Маркса. Чернышевского, Лассаля. Драгоманов принадлежал к более радикальному кругу, старался сочетать европеизм и космополитизм с украинской автономией[17].

Желябов, встречаясь с Драгомановым и его сторонниками, выслушивал разговоры о необходимости политических свобод и, хотя, надо полагать, не соглашался с "конституционалистами", но многое запомнил. Эти встречи укрепили также в нем любовь к Украине, к ее прошлому, но украинским националистом он не сделался.

Среди революционной киевской молодежи были известны два кружка: в один, лавристский, входили П. Аксельрод, Рашевский и прочие; другой кружок назывался Киевской коммуной. По свидетельству Дебагория-Мокриевича Киевская коммуна не являлась организацией. В Коммуне жили сообща, делились средствами, селились по знакомству, появляясь неожиданно и так же неожиданно исчезая. В Коммуне назначались встречи, происходили словесные схватки, обсуждались революционные предприятия. Настроения преобладали боевые. Коммуна издевалась над пристрастием лавристов к науке, к обстоятельной пропаганде, преобладал решительный бакунизм. К практическому делу надо приступать немедленно. Всякое откладывание есть недопустимая проволочка, есть преступление…

В Коммуне держались, примерно, такого приема — Согласен немедленно итти в народ? — Согласен! — Значит, ты — наш! — (Дебагорий-Мокриевич). Учились владеть топором, пилой, долотом, рубанком, шилом. Имелись связи с рабочими, в частности с плотничьей артелью. Входили в Коммуну; Дебагорий-Мокриевич, Брешковская, Каблиц, Стефанович, Ларионов, Горинович, впоследствии предатель, и другие. Желябов посещал Киевскую коммуну, но какое участие принимал в делах ее, неизвестно. Скорее всего он считал необходимым серьезную пропагандистскую работу среди народа.

В конце 1873 г. Андрей Иванович возвратился в Одессу. Семенюта сообщает, что Желябов в это время принимал участие в студенческих делах, выступал на сходках и собраниях с большим успехом. Однако такая деятельность его не удовлетворяла.

— Протестующая струнка, — пишет Семенюта, — искала пищи и нашла ее в проповеди среди рабочих местных заводов, где Андрей Иванович сделался очень популярен. Проповедь его ставилась на почве экономической необеспеченности рабочих, которым передавались взгляды Лассаля. Желябов при своей нетерпеливости никак не мог примириться с тем фактом, что для усвоения идеи, для согласования ее с привычками и традиционными взглядами, нужно время: его выводил из себя консерватизм рабочей массы…

Среди одесских рабочих работал Заславский. Заславский имел свою типографию. Рабочие его входили в кружок, привлекая в него товарищей и из предприятий, однако, с большим выбором и с осторожностью. Сам Заславский производил на рабочих сильное впечатление. Жил он с семьей бедно, ютился в одной комнате, сам работал в типографии, держался запросто, умел выразительно и убедительно говорить. От революционной интеллигенции держался в стороне. Организатор южно-русского союза рабочих, он к народникам относился отрицательно, отстаивая массовые формы рабочего движения. Желябов был вхож в кружок Заславского, но значительного влияния в нем не имел. В своей автобиографии Окладский отмечает, что он, как рабочий, тогда познакомился с Желябовым и несколько раз с ним виделся.

Жил Андрей Иванович на скудный заработок от частных уроков; потом ему удалось устроиться преподавателем в Одесском сиротском доме.

ХОЖДЕНИЕ В НАРОД

АРЕСТ

Хождение в народ началось еще в шестидесятые годы, но полной своей силы достигло в 1873–1874 годах.

Революционная молодежь с необычайным энтузиазмом: откликнулась на призыв Бакунина. Бакунин писал:

"Русский народ только тогда признает нашу образованную молодежь своею молодежью, когда он встретится с нею в своей жизни, в своей беде, в своем отчаянном бунте. Надо, чтобы она присутствовала отныне не как свидетельница, но как деятельная и передовая, себя на гибель обрекшая, соучастница, повсюду и всегда, во всех народных волнениях и бунтах, как крупных, так и самых мелких".

Оставляли учебные заведения, откладывали научные занятия, отказывались от жизненных удобств, ломали решительно свой жизненный уклад, привычки, бросали жен, матерей, детей, ставили себя в самые тяжелые условия, готовые к любым лишениям, к тюрьме, к каторге, к смерти.

Грядущее представлялось в виде вольных, федеральных общин. Предполагалось — народ, крестьянство только и ждет сигнала к бунтам и к восстаниям. Этот сигнал должна подать самоотверженная интеллигенция. Политику, "свободы" считали делом вредным; парламенты, гражданские права нужны только буржуазии для горшего народного угнетения.

В народ шли потому, что считали свое положение наверху общественной лестницы безнравственным. Хотели жить, как он живет; хотели перестрадать всеми народными страданиями; добывать хлеб насущный своими руками. Цивилизация, основанная на народном труде и горе, обрекалась разрушению; Крестьянский труд представлялся святым. Надо было опроститься, слиться с сермяжной стихией. В этой проповеди физического труда и опрощенчества было много схожего с толстовством, но Д. Н. Толстой имел в виду свое личное нравственное совершенство, к народу он, в сущности, был равнодушен; его занимала больше с в о я совесть, между тем, как молодые революционеры-семидесятники заботились прежде всего о народе, о крестьянстве. Толстой требовал опрощения во имя добра, которое есть бог, революционный разночинец опрощался во имя угнетенного человечества. Хождение в народ было движением стихийным. Даже те, кто знали деревню, крестьянский быт, испытали эту жизнь — теперь смотрели на нее и на крестьянство новыми, очарованными глазами. У Дебагория-Мокриевича есть по этому поводу превосходное сравнение: Вероятно, многим, — писал он, случалось пережить такое состояние: вот вы давно знакомы с женщиной, не раз встречались с нею, проводили время в ее обществе. И вам она казалась обыкновенным человеком. И вдруг случилось так, что ваше внимание почему-то привлеклось: и та самая улыбка, которая раньше казалась обыкновенной и которую вы сотню раз мидели на ее лице, теперь, вдруг стала вам представляться прекрасной; глаза ее получили такое выражение, какого вы никогда раньше не замечали, ее голос, жесты, походка, словом все в ней изменилось и изменилось неизмеримо к лучшему, стало для вас привлекательным. Подобные этому чувства начал я испытывать к мужикам; я знал их с самого детства, но теперь они мне стали представляться не такими, какими я их знал, а какими-то другими, значительно лучшими…