Джон Рид - Вдоль фронта

Он распрямил плечи с видимым усилием.

– Так вы хотите видеть тифозный госпиталь? Теперь в нем нет ничего интересного. Самое худшее уже позади. Но я дам вам письмо к Станойевичу в Чер-Кула.

Мы поехали в Чер-Кула, расположенный в миле от города, в пасмурный день, под проливным дождем. Это название турецкое, что значит – «гора черепов». Здесь в самом деле была башня из сербских черепов, возведенная близ места великой битвы, происходившей более ста лет тому назад, – памятник турецкой победы. Лейтенант Станойевич, заведующий госпиталем, отпер греческую часовню, которую сербы выстроили на этом месте. В тусклом свете возвышалась, совершенно заполняя часовню, большая круглая башня из глины с несколькими оскаленными черепами, еще державшимися в ней и украшенными венками увядших цветов.

Вокруг этого мрачного памятника группировались кирпичные постройки тифозного госпиталя и временные деревянные бараки. Ветер доносил до нас зловоние лихорадочного пота и запах сидевших за едой больных и жарящегося мяса. Мы вошли в барак, по стенам которого стояли кровати, сдвинутые по две, и при слабом свете двух фонарей мы могли разглядеть больных, корчащихся под грязными одеялами, по пятеро и по шестеро на двух кроватях. Некоторые сидели и аппетитно ели: другие лежали, как мертвые; иные издавали короткие мучительные стоны или вдруг вскакивали в припадке бреда. Госпитальные служители, которые спали в той же комнате, были все пленные австрийцы.

– Я вступил в заведывание этим госпиталем всего только три дня назад, – сказал лейтенант. – До моего прихода было гораздо хуже. Теперь у нас только тридцать покойников в день. Здесь восемьсот больных – вы видите, у нас даже не хватает для них места.

Мы проходили одну за другой зловонные палаты, смердящие разложением и смертью, пока нас окончательно не расстроил вид больных, а наши желудки не стали выворачиваться от зловония.

Позднее мы обедали со Станойевичем и его штатом молодых докторов и студентов-медиков. Прекрасное местное красное вино шло в круговую, и в оживленном горячем споре о войне мы забыли на минуту о бедняках, умирающих за стеной. Станойевич, раскрасневшись от вина, хвастался, как сербы разбили австрийскую армию.

– Что сделали французы и англичане? – горячился он. – Почему они не побили немцев? Горсть сербов показала им, как надо вести войну. Мы, сербы, знаем, что нужно одно – готовность умереть, – и войне скоро бы пришел конец!

К фронту

Рано утром на следующий день мы находились уже в пути к Крагуевацу, где стоял главный штаб армии. Наш поезд был нагружен обмундированием и американской мукой для расположенных на фронте частей. С нами шло пять вагонов с солдатами в крестьянской одежде, в овчинах и в австрийской военной форме, захваченной во время декабрьского наступления, на одном была даже германская каска. Они пели бесконечную песню в минорном тоне о сражении на реке Колубаре:

Швабы прошли Крупень,Их полчища, подобные стремительной Мораве,Прошли Вальево.

Железнодорожный путь шел вдоль реки Моравы. Здесь все уже зеленело, а на черных глинистых полях женщины пахали на волах. Позади цветущих слив и яблонь виднелись белые, низкие, крытые черепицей дома, над балконами которых нависали изящные турецкие арки, разрисованные на углах цветными ромбами. Вдали тянулись луга, залитые водой, где тысячи лягушек задавали оглушительный концерт своим кваканием, слышным, несмотря на грохот поезда.

Морава разлилась. Мы проехали Тешитцу, Багрдан, Дедреватц, Лапово, пропахшие формалином, забрызганные едкой известью, – очаги заразы.

В Крагуеваце нас встретил делегат от Пресс-бюро, бывший прежде лектором литературы в Белградском университете. Это был широколицый, несколько рассеянный молодой человек с бойким поблескиванием глаз, толстыми икрами, затянутыми в бриджи жемчужного цвета для верховой езды, в широкой зеленой войлочной шляпе набекрень.

Через два часа мы уже называли его «Джонсоном», что было буквальным переводом его фамилии.

Джонсон знал всех, и все знали его. Он беспрестанно задевал своими оскорбительными замечаниями всех встречавшихся и надолго останавливал экипаж, выскакивая из него, чтобы обменяться последней приятной сплетней с кем-нибудь из друзей. Под конец мы кричали ему:

– Эй, Джонсон, скорей, кончайте!

– Извините меня, сэр! – важно отвечал он. – Вы должны запастись терпением. Теперь военное время!

Заведующего Пресс-бюро, бывшего профессора международного права в Белградском университете, мы застали за серьезной работой – он читал повесть Джорджа Мередит. Джонсон объяснил нам, что Пресс-бюро очень важная и деятельная организация.

– Мы сочиняем здесь много шуток о выдающихся лицах, эпиграмм и стихов. Так, например, один из заговорщиков, участник убийства эрцгерцога Фердинанда, был офицером сербской армии во время отступления. Он боялся, что его узнают, если возьмут в плен, и поэтому сбрил себе бороду. В Пресс-бюро мы сочинили на него сонет, в котором говорили, что он напрасно сбрил бороду, если не мог сбрить свой громадный нос! Да, сэр. В Пресс-бюро мы иногда сочиняли до двухсот сонетов в день.

Джонсон был музыкант и драматург. Он старался культивировать на сербской сцене французскую комедию из театра Антуан и был за это изгнан из респектабельного общества. «Потому что, – объяснял он, – моя пьеса оказалась непристойной, но зато она правдиво изображала сербскую жизнь, а это ведь идеал искусства, не правда ли?»

Джонсон был насыщен европейской культурой. Европейское злословие, цинизм, модернизм; но поскребите поверхность – и вы найдете серба: сильный, мужественный побег молодой нации, недалеко ушедший от полудиких горных крестьян, в высшей степени патриотичный и в то же время независимый.

Многие «интеллигентные» сербы похожи на город Белград, где всего три года тому назад ползли по немощеным улицам, утопая в грязи, скрипучие крестьянские телеги, запряженные волами, между одноэтажными, такими же, как в Нише, домиками, и который украшается теперь зданиями, мостовыми, модами и пороками Парижа и Вены. Они восторгаются современным искусством, современной музыкой, танго и фокстротом, высмеивают песни и одежды крестьян.

Иногда это преклонение бывает смешным. Однажды мы целый день проездили верхом по полю сражения на горе Гутчево с молодым офицером, тоже университетским преподавателем, который три года вел жизнь воюющего номада, какой не могли бы выдержать ни англичанин, ни француз, ни немец. Он перенес ужасное отступление и еще более ужасное наступление в зимнюю кампанию, спал под дождем или в лагерях, полных паразитами, ел грубую крестьянскую пищу или совсем ничего не ел – и благоденствовал при этом.