Вера Смирнова-Ракитина - Валентин Серов

— Чего ее жалеть? Она сама желает жить такой жизнью.

— Жаль мне и этих ручек и всю эту талантливую, прелестную натуру. Интересно было бы собрать историю грез и мечтаний в разные эпохи. О чем мы мечтали в нашей юности? Улететь… далеко от реального мира… Теперь мечтают опуститься до грубых работ. Потом опять появятся мечтания, уносящие за облака, и так без конца!

Эта самая тетя Таля, мечтавшая о «грубой работе», вышла в 1871 году замуж за доктора Когана. У нее в Смоленской губернии было маленькое именьице Никольское, нечто вроде хутора. Собрав небольшую группу друзей, она решительно взялась за проведение в жизнь идей мужа, за создание земледельческой колонии.

Туда-то и решила Валентина Семеновна отправить сына. Ей хотелось, чтобы мальчик пожил в деревне, познакомился с жизнью крестьян. Кроме того, она была твердо уверена в выдающихся педагогических способностях Натальи Николаевны. По словам хозяйки, хутор находился в очень красивой местности, а Валентина Семеновна начала замечать, что сын ее все больше и больше уделяет внимания красивым пейзажам, животным, растениям и не только по-детски пристально любуется ими, но и пытается изображать их на бумаге. Правда, лошади, самые любимые Тошей животные, выходили пока что с невероятным количеством ног. Мать насчитывала их до тринадцати штук.

Нравы в созданной Коганами колонии были самые простые, хотя и несколько педантичные. Женщины носили мужское платье и работали наравне с мужчинами. Купались все вместе, стеснительность считалась дурным предрассудком. Нашлась там работа и для Тоши. Во-первых, ему была поручена крестьянская девочка, взятая на воспитание Коганами, на предмет создания из нее сознательного члена общества, во-вторых, ему частенько приходилось мыть посуду.

У Валентина Александровича очень рано прорезались первичные элементы эстетического отношения к окружающему миру. Он был аккуратен, чистоплотен, брезглив, инстинктивно любил все красивое и ненавидел безобразное. Очевидно, поэтому для него осталось на всю жизнь таким невыносимо отвратительным воспоминанием это мытье посуды. Без омерзения он не мог вспоминать грязную, жирную воду в тазу и липкий комок — мочалку.

Тоша многое повидал в колонии. Вошел в деревенскую жизнь, присутствовал при корчевке леса, ездил с ребятами в ночное, но результат его пребывания в Никольском оказался совершенно противоположным тому, на который рассчитывала Валентина Семеновна. Великий педагог тетя Таля, которой, кстати сказать, было всего двадцать четыре года, не сумела отыскать путей к маленькому Серову. И он возненавидел и колонию и саму Наталью Николаевну. Тоша не шел ни на какие компромиссы, хотя тетя Таля первая заметила его тягу к живописи, купила ему карандаши и краски и, как умела, объяснила ему первые принципы перспективы.

Кульминационной точкой их отношений был такой случай: девочка, порученная Тошиному наблюдению, все время мешала ему рисовать. Он для ее развлечения, недолго думая, проделал ножницами дыры в каком-то детском платьишке. Это действительно развлекло девочку, и Тоша мог спокойно рисовать. Наталья Николаевна, обнаружив результаты Тошиной деятельности, его не наказала, даже не сделала выговора, она просто взяла рисунок и разорвала.

Валентина Семеновна рассказывает, что на Тошу это произвело такое впечатление, что даже через сорок лет он вспоминал об этом с тем же возмущением, с каким рассказал ей эту историю в первый же момент их встречи. Бумажек с рисунками Тоши везде валялось множество, их рвали, бросали, жгли — он не обращал внимания, но этот рисунок был чем-то дорог ему.

Мальчик прожил в Никольском около года. Примерно столько же времени просуществовала и коммуна. Среди ее членов начались недоразумения. И Наталья Николаевна сочла за лучшее отвезти мальчика в Мюнхен к матери.

III. ЧУЖИЕ ЗЕМЛИ

В Мюнхене Валентина Семеновна жила по-студенчески. Целый день была на занятиях, а вечерами на концертах или в опере. Жила она в гостинице, занимая там маленький дешевый номер. Очевидно, по молодости она решила, что мальчуган семи лет тоже может жить такой же бездомной, беспорядочной жизнью. Но Тоше, не знавшему еще немецкого языка, было тоскливо. Целые дни и вечера он рисовал, а если и выходил, то одиноко бродил вокруг дома, разглядывая незнакомую, но колоритную публику южного немецкого города.

Мюнхен, в котором они были проездом три года назад, еще с отцом, Тоша знал плохо, смутно припоминал только центральные улицы, площадь, где стоял оперный театр, и помнил, как оттуда идти к Старой Пинакотеке. Этот район, где находилась их гостиница, был незнакомым и не особенно нравился Тоше. По утрам он выходил к подъезду и провожал завистливыми глазами компании шумливых сверстников — мальчишек, размахивающих школьными сумками, стайки благовоспитанных девочек. В Баварии все дети его возраста ходили в начальные школы.

От скуки приглядывался Тоша и ко взрослым. Как-то заметил, что в их отеле поселился художник.

Это было очень интересно! Не раз мальчик из-за какого-нибудь укрытия наблюдал, как он устраивался с мольбертом где-нибудь поблизости от гостиницы, тогда можно было, проходя мимо, словно невзначай кинуть взгляд на картину, которую писал художник. Иногда удавалось даже немножко постоять за его спиной. Хуже было, когда он с этюдником, дорожным мольбертом и огромным зонтиком уходил куда-то в горы.

Незнание языка и застенчивость долго мешали Тоше подойти к этому незнакомому человеку. Решился он на это уже много времени спустя, после того, как сам художник, не раз ловивший на себе пристальные взгляды мальчика, начал проявлять к нему некоторое внимание. Первый разговор, очевидно, состоялся не столько на немецком языке, сколько на пальцах. А кроме того, в распоряжении беседующих были карандаши и бумага — лучшее средство общения между художниками. Живописец Оказался Карлом Кёппингом — автором превосходных офортов, человеком, известным также в прикладном искусстве, главным образом в области особо обработанного стекла. Он приветил одинокого мальчика. Показал ему свои этюды, поглядел рисунки Тоши, почувствовал его дарование и стал брать с собой, отправляясь на натуру.

Для Валентины Семеновны, поглощенной своими делами, это было очень удобно. Но все же она поняла, что сыну ее без языка трудно. Даже с милейшим Кёппингом он не мог объясниться полностью при помощи тех двух-трех десятков слов, которые он поймал буквально на лету. А в Мюнхене, очевидно, надо было прожить еще довольно долго. Во всяком случае, к занятиям с Леви она еще не приступала.

Кто-то из друзей посоветовал Серовой отдать Тошу в немецкую семью.