Иван Сытин - Жизни для книги

Ни один нищий не мог бы прожить на такой гонорар, но Никольские писатели как-то ухитрялись жить и даже заливали вином свои неудачи. Среди них были, впрочем, и свои «аристократы» и «корифеи».

Миша Евстигнеев, писавший повести, романы, письмовники, самоучители танцев и все вообще, что «закажут», считался самым популярным автором. Его гонорар был от пяти до десяти рублей за лист. Он работал для фирмы Манухина, которая почти монопольно пользовалась его трудами.

Суворов, автор многочисленных исторических повестей и романов, был человек лохматый, с малиновым носом и вечной пьяной улыбкой.

Робко останавливался он у порога купеческой лавки и ласково говорил:

— Не будет ли, Иван Дмитриевич, какого заказа? Заказали бы вы мне, право, исторический роман в двух частях…

Такого же типа человек был и Коля Миленький, поставлявший товар в духе пинкертоновщины.

Он, кстати, был родным братом прославленного московского фельетониста Алексея Пазухина.

Коля Миленький был за какие-то провинности исключен из гимназии. Он много пил, был неопрятен в одежде и отличался удивительной робостью. Все переговоры о продаже своих произведений он вел обыкновенно с приказчиками и очень редко — с хозяином. Бывало войдет бочком в лавку, остановится у притолоки и шепотом спрашивает приказчиков:

— А «сам» в лавке?

— Нету, в трактир пошел чай пить…

— Вот что, Данилыч, голубчик… Принес тут я одну рукопись… Ужасно жалостливая штучка… Ты прочитай и пущай «сам» прочитает, а я после за ответом зайду… Очень жалостливо написано, плакать будешь…

Из всех авторов, кажется, один Коля Миленький домогался, чтобы его произведения предварительно прочитывались издателями. Остальные на этом не настаивали, и надо сказать правду: Никольский рынок никогда не читал рукописей, а покупал, так сказать, на ощупь и на глаз.

Возьмет купец в руки роман или повесть, посмотрит заглавие и скажет:

— «Страшный колдун, или Ужасный чародей»… Что ж, заглавие для нас подходящее… Три рубля дать.

Заглавие определяло участь романа или повести. Хлесткое, сногсшибательное заглавие требовалось прежде всего. Что же касается содержания, то в моде были только три типа повестей: очень страшное, или очень жалостливое, или смешное. Эта привычка покупать «товар» не читая и не читая же сдавать его в печать иногда оканчивалась неприятностями. С пьяных глаз или просто из озорства авторы всучивали покупателям такие непристойности, что издатель хватался потом за голову и приказывал уничтожить все напечатанное.

Случались, конечно, и плагиаты. Работая по три рубля за лист, Никольские авторы широкой рукой прибегали к «заимствованиям». Но плагиат, даже самый открытый, даже беззастенчивый, не считался грехом на Никольском рынке. Иногда в этих грехах литературной молодости бывали повинны и такие люди, которые впоследствии стали широко известны русской читающей публике.

Не могу обойти молчанием следующий достопримечательный случай, свидетелем которого сделала меня судьба. Однажды в самом начале моей самостоятельной торговли за два дня до рождества ко мне в лавку зашел молодой человек, или, точнее сказать, мальчик лет 14–15. На дворе было холодно, а молодой человек был одет не по сезону: длинный, с чужого плеча сюртук, осенняя шляпа с широчайшими полями и на ногах валяные боты.

— Что прикажете, молодой человек? — спрашиваю я.

— Вот не купите ли у меня рукопись?

Озябшей, синей от холода рукой он протянул мне эту рукопись. Я взял, развернул… «Страшная ночь, или Ужасный колдун»…

— Что ж, — говорю, — молодой человек, заглавие для нас подходящее… А сколько вы хотите за ваше произведение?

— Давайте 15 целковых…

— Не дороговато ли будет…

— Уж сделайте милость, — говорит, — дайте 15… Вы видите, я в нужде, праздники подошли…

— Да вы кто такой, чем заниматься изволите?

— Да ничем еще… Меня только недавно из училища исключили…

— Что так? Набедокурили, значит, в училище.

— Нет, ничего особенного не было, а просто я под партой разные шутливые штучки на учителей писал, вот и выключили… А теперь вот повесть написал… Только вы уже сделайте одолжение, 15 рублей положите за нее… Мне очень нужно…

— Ну что ж, — говорю, — молодой человек, пусть будет по-вашему… Пишите на обратной стороне расписку, что я, нижеподписавшийся, продал И. Д. Сытину в вечное владение настоящую рукопись мою «Страшная ночь, или Ужасный колдун»…

Взял он перо, а рука от холода и писать не может. Уж он дул, дул в свои синие кулаки, а потом еле-еле нацарапал расписку и внизу подписал: «Власий Дорошевич»…

Заплатил я деньги, 15 рублей, и жалко мне стало этого молодого человека. Весь синий, озяб, дрожит (лавка моя не отапливалась) и все в кулаки дует.

— Вы, — говорю, — молодой человек, в случае чего наведывайтесь ко мне в лавку… Может быть, у меня и работишка какая-нибудь найдется.

Расстались мы друзьями, я отдал в набор «Ужасного колдуна».

Но через некоторое время прибегает ко мне встревоженный корректор (человек с образованием, из семинаристов) и говорит:

— Иван Дмитриевич, как бы чего не вышло с вашим «Ужасным колдуном».

— А что такое?

— Да ведь это, — говорит, — повесть Гоголя… Непременно отвечать будете…

— Ах ты, задача какая… Что ж теперь нам делать?

— А больше ничего, — говорит, — как переделать эту повесть.

Как на счастье, вскоре пришел и мой молодой человек, и мы мирно и даже благодушно покончили наше недоразумение.

— Ежели хотите, Иван Дмитриевич, я все могу переделать.

— Нет, — говорю, — все-то не надо, лучше Гоголя не напишете, а страниц десять переделайте по-новому, чтоб скандалу не было.

Таковы были нравы и традиции Никольского рынка.

Маленькая, неотапливаемая лавочка, и в ней «издатель», покупающий у исключенных гимназистов повести по одному только заглавию.

Чутьем, однако, я понимал, что все мы делаем не то, что надо, что мы срамим самих себя, свою торговлю и то великое дело, которому служим.

В русской литературе нельзя, кажется, указать ни одного произведения, которое прожило бы 300 лет и не растеряло бы своих читателей.

Жизнь книги почти так же коротка, как и жизнь человека: 50, 75, очень редко 100 лет — и затем наступает забвение и смерть.

В этом смысле можно сказать, что старинные библиотеки, переходящие от поколения к поколению, похожи скорее на кладбище человеческой мысли, чем на обычные книгохранилища.

Лежат на полках покойники в деревянных и кожаных переплетах, как в гробах, и целые десятилетия проходят, пока какой-нибудь ученый смахнет пыль с того или другого томика и заглянет в него, чтобы навести справку.