Невероятная жизнь Анны Ахматовой. Мы и Анна Ахматова - Паоло Нори
– А-а-а-а, – сказала хозяйка квартиры, – понятно.
– Что тебе понятно? – спросил ее коллега-архитектор.
– Ничего, – ответила она, – я сказала просто так, я ничего не понимаю.
И это была правда – никто ничего не понимал.
Тогда, в девяносто третьем году, в доме на набережной потребовалось немало времени, чтобы добиться от Володи, почему тот факт, что я пишу диссертацию о Хлебникове, так расстроил его и так глубоко задел. Каждый раз, как только он чуть успокаивался, его снова принимались спрашивать:
– Ну и что? Ну пишет он диссертацию о Хлебникове, так что, из-за этого надо плакать?
И Володя каждый раз поднимал голову и указывал на меня пальцем:
– Он, – произносил он, – он… он… он… пишет диссертацию о… о… о… о Хлебникове, – и снова заливался слезами.
Пусть и не сразу, но он смог взять себя в руки и в конце концов объяснить, что после распада советской империи в России пришло поколение, которое было озабочено исключительно деньгами и кичилось их наличием. Эти люди, говорившие по-английски и платившие долларами, заставили целую страну развернуться вокруг своей оси: в постперестроечной России жизнь у всех изменилась – теперь все гонялись за деньгами, чтобы выучить английский, чтобы рассчитываться в долларах, чтобы не отставать от Запада, как они говорили.
– У нас у всех жизнь тоже изменилась, – продолжал Володя, – никто не хочет отставать от Запада. И вот я узнаю, что на Западе есть люди, которые приезжают в Россию изучать Хлебникова, величайшего русского поэта ХХ века, не имевшего за душой ни копейки, чего западные люди вообще-то терпеть не могли, а тут выясняется, что Хлебникова изучают на Западе, тогда как у нас, в России, молодежь понятия не имеет, кто такой Хлебников, – говорил Володя в девяносто третьем году, – это несправедливо, это какая-то насмешка, издевательство. Не принимай это на свой счет, – сказал мне Володя в доме на набережной, и мы крепко обнялись, а я чуть не расплакался.
Я еле сдерживался и пытался думать о чем-то другом, чтобы не разразиться громкими рыданиями, потому что, если бы я разрыдался вслед за ним, меня бы неправильно поняли в этом доме на набережной в девяносто третьем году, и через Володино плечо я пытался поймать взгляд хозяйки, которая больше не повторяла: «А-а-а-а, понятно», – я смотрел на нее сначала с вызовом, а потом уже миролюбиво. «Ну ты и дура, – говорил мой взгляд, – но я тебя прощаю». А с Володей мы потом подружились, он дал мне свой номер, чтобы я звонил ему, приглашал меня в гости: «Съедим пару огурчиков», – заманивал он меня. «Ну да, ну да, – думал я, – знаю я твои огурчики».
4.10. Русские
Что у них в головах, у этих русских?.. Явно что-то не то – их головы даже свиньи есть не станут[16]. Волей-неволей задумаешься о себе и мысленно порадуешься, что есть в мире такое место, как Россия, где живут люди с такими странными головами, что их не едят даже свиньи. Ума не приложу, что бы я делал, если бы России не было.
4.11. Философия одного переулка
Но я несколько отклонился от темы, так что пора вернуться к тому моменту в декабре девяносто третьего года, за несколько дней до описанного дня рождения в доме на набережной, когда я сидел в Ленинской библиотеке в Москве, – к моменту, который в суфизме назвали бы высшей точкой стадии физических чувств, когда мне хотелось быть где угодно, только не в Ленинской библиотеке в Москве, и заниматься чем угодно, только не писать диссертацию, и когда я начал читать книгу, не имевшую никакого отношения к моей диссертации, – роман «Философия одного переулка», рассказывающий о друзьях детства, которые родились в домах, выходивших на один и тот же московский двор – философский двор, как называет его автор. В Москве, по словам автора, были философские дворы, математические дворы, дворы рабочих и дворы художников, оперные и шпионские дворы, и главные герои этого романа родились в переулке, выходившем на философский двор, потом они станут философами и, независимо от того чем будут заниматься в жизни, все равно будут делать это по-философски, точно так же, как рабочий, который родился в доме, выходившем окнами на шпионский двор, будет делать все «по-рабоче-шпионски», – пишет автор, а может, я что-то не так запомнил, может, он этого и не писал[17], но по смыслу очень близко.
Начало книги мне понравилось, и я стал размышлять, в каком переулке родился я. Я появился на свет в Парме, в больнице «Пикколе филье» на виа По, а окна моего дома выходили на школьный лагерь, а может, на двор для занятий легкой атлетикой, вспоминал я, и мне пришло в голову, что, и вправду, я почти всегда брался за дело с энергией и легким безрассудством бегуна. В суфизме есть для этого более подходящее слово – экзальтированно, но тогда, в девяносто третьем, я его не знал.
Начало увлекло меня, и я углубился в чтение романа в Ленинской библиотеке в Москве и дошел до того момента, когда дети из философского переулка выросли, начали курить, один из них стал посещать Ленинскую библиотеку, и однажды в курилке Ленинки (в российских библиотеках есть комната, в которой курильщики вроде меня проводят в среднем двадцать процентов времени пребывания в библиотеке) этому ребенку-философу пришла в голову мысль, что здесь, в курилке Ленинской библиотеки в Москве, собрались лучшие умы современности, люди, которых он, скорее всего, даже не знает в лицо, но чьи удивительные произведения он, возможно, читал или еще прочтет.
4.12. Курильщики
И вот, помню, в Ленинской библиотеке в Москве в девяносто третьем году я закрыл книгу и пошел в курилку. На курильщиков, собравшихся в этой комнате Ленинки, я взглянул с каким-то новым интересом, по всей видимости отстраняясь от привязанности к земле и обращаясь к небу в стремлении к подлинным ценностям, ибо, как сказано в «Очищении ума» Хазрата Инайята Хана, когда сознание поглощено физической материей, человек тянется к земле, а когда сознание освобождается от физической материи, он устремляется к небу.
Даже если в декабре девяносто третьего мне, судя по всему, не удалось полностью освободиться от физической материи, факт остается фактом: прочитав первую часть «Философии одного переулка», я с гораздо большим интересом начал присматриваться к завсегдатаям библиотечной курилки и, выходя на перекур, стал нарочно задерживать взгляд, и
