Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

После завтрака; где-то на палубе вдребезги разбилась посуда. Кругом вода — «а lot of water»[80], как сказал американец, который нашел «very clever» понтонный мост в Порт-Саиде. Вот обороты речи, которые позволяют ограничиться каркасом, лаконизмом восприятия даже в вопросах чувства. Этим отчасти объясняется прелесть американской литературы и, прежде всего, диалогов. Слова превращаются в сточенные монеты, которые проходят в определенные прорези, моносиллабически. Они имеют рыночную стоимость. На этом основании в вопросах мировой политики я скорее ставлю на американцев, чем на русских, против которых играет уже кириллическое письмо.

Миссис Нонуилер, миниатюрная англичанка из Сингапура. Она прочитывает за ночь две-три книги и днем то в читальном зале, то на палубе с подлинной écriture automatique[81], как одержимая, заполняет страницы толстой черновой тетради ин-фолио. Видно, как идеи буквально выстраиваются в очередь на кончике ее пера. Опубликовала несколько романов, однако своего псевдонима раскрывать не хочет. Вдохновленный чтением замечаний Лихтенберга по поводу физиогномики, я попытался себе представить, какого рода проза могла бы возникать тут. Наверняка ничего американского.

Отдельной темой могло бы стать исследование тех сокращений и раздуваний, какие в течение века пережил диккенсовский роман.

С прогулочной палубы можно было наблюдать «рысканье», короткое, вихляющее движение, которое сообщают кораблю боковые волны.

НА БОРТУ, 11 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

За последние двое суток в пределах видимости не появилось ни одного корабля. Здесь прохладнее, чем в Красном море. Летучие рыбы, изящные, как саранча. Сталкиваясь с гребнем волны, они рикошетят. Воскресенье; проигрыватель наяривает мерзкие шлягеры. Как наш брат может ерничать по поводу Конго, остается загадкой.

НА БОРТУ, 12 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

Закончил: сочинение Лихтенберга о физиогномике, памятник всегда бодрствующего, трезвого, сократического и такого редкого разума. Повсюду мера и самоограничение, даже в сатире, которая если и ранит, то все же не отравляя, — совершенная доброжелательность.

С возражениями против физиогномики дело обстоит так же, как с возражениями против астрологии. Они убеждают в той плоскости, на которой имеют хождение число и мера. Пророки особенно возмущают мирских людей.

Это ничего не меняет в расстановке сил, которые, не поддаваясь науке, вмешиваются в мир, ничего не меняет в том, что мудрые и счастливцы с ними считаются.

Конечно, физиогномикой, равно как и тесно связанными с ней областями астрологии, графологии, геомантики и толкования снов, нельзя заниматься как наукой, возможно потому, что все они содержат бесконечное богатство данных. Явления переходят друг в друга и становятся двойственными. Кроме того, важную роль играет полярность между объектом и наблюдателем; нужно добавить Эрос, который в науке излишен или даже мешает. Этим и объясняются дискуссии, что сейчас ведутся вокруг них.

К физиогномике в широком смысле относится гадание по внешним знамениям; нужно увидеть людей как носителей знамений, как семафоры. Здесь тоже есть более или менее точные и, прежде всего, разнообразные наблюдения. Когда какой-нибудь незнакомец входит в парадный зал, то один обнаруживает, что он страдает сахарным диабетом, другой, что это — человек с хорошим вкусом, третий, что он — аферист. По всей вероятности, наблюдение вели врач, денди и полицейский, тогда как из сотни других никто этих признаков не заметил. Потому-то часто удивляет скудость свидетельских показаний перед судом. Пример того, что физиогномическому взгляду можно научиться. Конечно, должен наличествовать также физиогномический такт. Скромная мера необходима даже в повседневном общении, высокая же относится к земным благам.

Физиономист, в особенности астролог, склонен выходить за свои рамки; он — толкователь символов, а не пророк. Когда врач говорит, что незнакомец не протянет и месяца, то это прогноз, который имеет обоснование. Если же другой возражает на это: «Он еще раньше погибнет во время пожара», то это пророчество — и оно тоже может сбыться. Оно не имеет ничего общего с физиогномикой, а связано с ясновидением.

Лихтенберг, аналогично Музеусу[82], заходит слишком далеко в осуждении физиогномики. Но поскольку Лафатер еще меньше сдерживает себя в противоположном направлении, такую критику следует рассматривать в качестве коррекции. В сущности, Лихтенберга можно определить даже как отличного физиономиста. То, что он — касается ли это деталей или категорий — замечает, например, при рассмотрении гравюр на меди или как зритель в театре, никто за ним так легко не повторит. Что ему особенно бросаются в глаза физические, психологические, юридические взаимосвязи и что они доходят у него до гротеска, относится к самобытности и обаянию «лихтенберговой фигуры».

«Когда кто-нибудь на побережье Северного моря бросает в воду вишневую косточку, то произведенное таким образом движение должно продолжиться до другого берега Атлантики». Приблизительно так; я уже не найду этого места. Оно типично для мышления, чрезмерно увлеченного причинно-следственными связями. К счастью, так не случается; всегда происходит расходование частного действия благодаря всеобщему — благодаря сопротивлению, инерции, силе тяжести и тому подобному. Причина отделяется и исчезает в универсальном; так вызванное вишневой косточкой движение погашается уже следующей волной. Любое колебание чаши весов в итоге приводит к равновесию. Утешительная мысль в пределах динамических порядков.

Не так у Дидро — я вынужден цитировать его по памяти: «Способ, каким в одном парижском доме совершается отцеубийство, находится в точной взаимосвязи с тем, встает ли с постели мандарин в Китае с левой или правой ноги». Гениальная мысль, взгляд на мировую гармонию через дверную щелку.

Описание Лихтенбергом гамбургской гавани в письме к брату Фридриху Кристиану от 13 августа 1773 года — один из красивейших морских пейзажей.

Относительно Французской революции. По его мнению, ошибочно полагать, «будто нация управляется несколькими злодеями. Разве эти злодеи не должны были скорее воспользоваться настроением нации?»

О немцах — уже тогда: «Никакая нация так сильно не чувствует ценность других наций, как немецкая, и, к сожалению, так мало испытывает уважение к себе со стороны большинства из них, — нация, которая хочет всем нравиться, заслуживает того, чтобы мало уважаться всеми».