Жизнь Алексея: Диалоги - Александр Яковлевич Ярин
– Увы, иные люди так же далеки от своих собратьев, как тигры от рыб или птицы от тех и других. Потому-то, славя Творца за мудрое благоустроение мира, и мы с тобой вместе с бескостными по праву причисляем себя к людскому роду. Вот только это наше право воистину не имеет границ.
– Так вот, говорю, святые отцы не дали бескостным помереть раньше срока. Уцелевшие из этих калек по-своему обосновались на новом месте. Каждый нашел для себя какую-нибудь маленькую ямку и, как муравей, натаскал в свое жилище сухих листьев и прутиков. Монахи с благословения отца Андроника стали понемножку красть у сыроделов сыворотку и хлеб для несчастных. А воду приносил им горный ручей. Но вскоре прокаженные сыроделы проведали о происках святых воришек и подступили к ним с пылающими от гнева лицами. Да что я! С камнями и кнутьями они на них набросились… Однако же… однако… (Молчит.)
– Отчего ты замолчал?
– Меня внезапно одолела немочь.
– Ты угнетен событиями, о которых рассказываешь?
– Не знаю. Чувствую только, что кровь у меня отхлынула от языка и в груди как будто пустота. Меня клонит в сон. Я забыл, что случилось дальше.
– Ты хорошо начал, нельзя, чтобы рассказ потух, как костер, лишь потому, что один из тех, кого он согревает, клюет носом. Посмотри, ведь я уже давно не один тебя слушаю.
Их, правда, окружили уже несколько человек, привлеченных беседой; одни сидят на ступенях, другие слушают стоя.
– Так вот оно как… (Осматривается кругом.) Не то чтобы я устал, друг, но вы пьете из ручья быстрей, чем натекает вода. У меня пересохло в горле.
– Если так, отдохни и соберись с силами. Они продолжат за тебя.
– Боюсь, им не совладать с этим рассказом без моей помощи.
– Не тревожься. Ты придал ему ход и теперь все равно уже им не правишь.
– Но я не могу бросить его на полуслове. Во мне все противится этому.
– Будь благоразумен. Думаю, не случайно отобраны у тебя силы. И забывчивость недаром тебя постигла. Дай тебе волю, ты закруглишь рассказ, сомкнешь его начало с концом, и никто уже не сможет войти в его внутреннюю область.
– Но я еще даже не объяснил, почему прокаженные сыроделы так ополчились на морских звезд.
Дальше вразнобой говорят подошедшие.
– Передрались между собой, гнилые головешки, вот и весь сказ!
– Рассорились, кому первыми истлевать, кому вторыми!
– Да что же проку было им гнать тех монахов, святош с крестами?
– А кому охота вдобавок к своему подхватить и чужой недуг? Ведь монахи носили между ними заразу.
– Да ведь не одну только заразу они носили. Сновали вверх-вниз, как муравьи, то в город, то в гору, покрывали всякую нужду гнилых…
– Все равно один им конец, этим пугалам. Что так, что этак. Чего между ними разбирать?
– Вот и отец наш Андроник так рассудил. Махнул на них рукой да и удалился с горы.
– Грехи свои в нашем храме замаливать. Грешник великий.
– А по мне, грешный священник лучше праведного. Я такому больше своих грехов открою.
– Да кому они нужны, твои грехи, чучело? Эка невидаль! Уж и так по колено в них бредем. Чего в них копаться, в грехах!
– Да уж, ты верно сказал, по колено! Потому-то мы, грешники, ходим прямо, помним свой сан человеческий. Стоит встать на карачки, вмиг в своей же грязи захлебнешься, и душа вон.
– Все люди во грехах ходят.
– А вот не все! Про святого Каламария слыхали?
– Кто не слыхал!
– (Алексей.) Я здесь чужой, расскажи.
– Был такой среди бескостных. Вожак у них, святой человек. Или, по другому сказать, святая медуза. За ним водится три чуда. Вот как бескостных-то этих с горы прогнали, так кто остался в живых, все вокруг него, словно овцы вокруг пастуха, и сгрудились. А у него, может, одна только голова от всего тела и осталась. Сыроделы по злобе перекрыли ручей, текущий по склону, и святой Каламарий научил своих овечек молиться Богу и питаться утренней росой. Друг с другом они не сообщались, каждый спасался в своей ямке, а Каламарий так и вовсе зарылся в землю под огромный раскаленный валун. Мертвая тишина стояла над тем каменистым склоном, и только по ночам ветер будил и тревожил сыроделов, донося до них снизу грозные звуки песнопений, что, как пар, поднимались над землей. Сорок дней и ночей бескостные молитвами святого не терпели ни голода, ни жажды и так дожили до того дня, когда у сыроделов лопнуло терпение. И то было первое чудо святого Каламария. На сорок первый день разъяренные сыроделы, подобно шипящему кипятку, ринулись вниз по склону и, миновав заброшенную обитель монахов, ворвались… да некуда им было врываться, ведь жалкое поселение бескостных не имело вокруг себя даже подобия ограды. Тогда прокаженные здоровяки отвалили камень, под которым хоронился святой Каламарий, выковыряли его из ямы и запихнули в грубый мешок. Тот мешок они с хохотом поволокли по острым камням, колотя по нему палками почем зря, и под конец сбросили в глубокий колодец. Когда же к вечеру они толпой прибрели назад в свое обиталище, чтобы как следует подкрепиться после совершённого подвига, то увидели Каламария, возлежащего прямо посередке их длинного стола. Святой чудесным образом спасся, сожрал все их припасы и теперь отдыхал после сытного обеда, ведь он был утомлен не меньше своих истязателей. Ни вода, ни палки его не одолели. И таково второе чудо святого Каламария.
Общий хохот.
– Не смогли они извести святого старца! Не взяли в толк, дурни, что медузы в воде не тонут!
– Эх ты, осел! Да не будь он святым молитвенником, они бы его мигом в труху истолкли.
– Вот тебе и безгрешный обжора!
– Так и что же, что обжора. Есть всем тварям надобно.
– Хоть бы и так! Да ты знаешь ли, что после того
