Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 8. Письма - Николай Степанович Гумилев
Мой венчальный белый ток
И кроваво-красным бантом
Оттенила бледность щек.
Подойди как смерть красивый,
Точно утро молодой,
Потряси густою гривой,
Гривой светло-золотой.
Дай мне вздрогнуть в тяжких лапах,
Ласку смерти приготовь,
Дай услышать страшный запах
Темный, пьяный, как любовь.
Это тело непорочно
И нетронуто людьми,
И его во тьме полночной
Первый ты теперь возьми.
Как куренья дышут травы,
Как невеста, я тиха,
Надо мною взор кровавый
Золотого жениха.
* * *
Улыбнулась и вздохнула,
Догадавшись о покое,
И последний раз взглянула
На цветы и на обои.
Красный шарик уронила
На вино в узорный кубок
И капризно омочила
В нем кораллы нежных губок.
И живая тень румянца
Заменилась тенью белой,
И, как в странной позе танца,
Искривясь, поникло тело.
И чужие миру звуки
Издалека наплывают,
И незримый бисер руки,
Задрожав, перебирают.
На ковре она трепещет,
Точно белая голубка,
А отравленная блещет
Золотая влага кубка.
* * *
(Это стихотворение может служить продолжением предыдущего).
На камине свеча догорала, мигая,
Отвечая дрожаньем случайному звуку,
Он, согнувшись, сидел на полу, размышляя,
Долго ль можно терпеть нестерпимую муку.
Вспоминал о любви, об ушедшей невесте,
Об обрывках давно миновавших событий
И шептал: «О, убейте меня, о, повесьте,
Забросайте камнями, как пса задавите!»
В набегающем ужасе странной разлуки
Ударял себя в грудь, исступленьем объятый,
Но не слушались жалко повисшие руки
И их мускулы дряблые, словно из ваты.
Он молился о смерти... навеки, навеки
Успокоит она, тишиной обнимая,
И забудет он горы, равнины и реки,
Где когда-то она проходила, живая.
Но предателем сзади подкралось раздумье,
И он понял: конец роковой самовластью:
И во мраке ему улыбнулось безумье
Лошадиной оскаленной пастью.
* * *
Под землей есть тайная пещера,
Там стоят высокие гробницы,
Огненные грезы Люцифера —
Там блуждают стройные блудницы.
Ты умрешь бесславно иль со славой,
Но придет и властно взглянет в очи
Смерть, старик угрюмый и костлявый,
Нудный и медлительный рабочий.
Понесет тебя по коридорам,
Понесет от башни и до башни,
Со стеклянным, выпученным взором
Ты поймешь, что это сон всегдашний.
И когда, упав в свою гробницу,
Ты загрезишь о небесном храме,
Ты увидишь над собой блудницу
С острыми жемчужными зубами.
Сладко будет ей к тебе приникнуть.
Целовать со злобой бесконечной,
Ты не сможешь двинуться иль крикнуть. —
...Это все! И это будет вечно!
Н. Гумилев.
19. В. Я. Брюсову
<Париж. 23 сентября/6 октября 1907 г.>
Дорогой Валерий Яковлевич!
Вчера получил Ваше письмо и уже написал Р. Гилю. Сегодня получу ответ, если выбранный мною день для визита ему не понравится. Я Вам очень благодарен, что Вы мне сообщили о бойкоте «Столичного утра». Хотя я совершенно не знаю обстоятельств дела, я заранее присоединяюсь к Вашему мнению и так же не желал бы быть напечатанным в «Ст<оличном> утре». Таким образом выходит, что я бойкотировал уже два издания — «Утро» и «Руно». Недурно на начинающего писателя! Но правдива была старая истина, гласившая, что «поднявший меч от меча погибнет». Я тоже бойкотирован «Русью», которая, напечатав мои стихи, упорно не хочет ответить мне на мои письма. Забудьте мою просьбу присылать мне книги в счет будущего гонорара. Во-первых, может выйти путаница, а во-вторых, я буду получать новые книги через моих петербургских знакомых. «Весы» я получаю все время и еще на днях прочитал их 8-й номер.
Я не хотел Вам говорить что-нибудь об «Огненном Ангеле», но теперь не могу удержаться, чтобы не написать Вам хоть незначительную часть того, что я об нем думаю: прежде всего, мне трудно припомнить что-нибудь равное ему по продуманности и гармоничной четкости и краткости линий, разве только Роденовскую «Данаиду» из Люксембургского музея. Во-вторых, признак вещи, создающей эру, она кажется каждому его собственной биографией (действительной или возможной, все равно), и я уже встречал людей, говоривших: «Я, как Рупрехт...». Я мог бы написать и «в-третьих» и «в-четвертых», но, верный моему обещанию, кончаю.
Теперь относительно поэтов: насколько мне понравились мои соседи В. Гофман и Садовский, особенно последний, настолько меня неприятно удивили Соловьев и Тарасов. О Сологубе, конечно, не мне писать.
Соловьев крайне неотчетлив; его мысли и образы напоминают шепелявящих детей, и, прочтя все шесть страниц его стихов, с трудом соображаешь, что он говорил о какой-то девушке, но что, как и зачем, это ускользает даже от внимательного читателя. Где же новизна рифм, обдуманность сравнений и умелая расстановка слов, о которых я читал в Вашей рецензии? Неужели «звенящая тишина» и «родимый лес». Грустно! А я уже любил Соловьева за его переводы из Шиллера.
Тарасов слишком откровенно воспользовался Вашими «Грядущими Гуннами», так что о нем и говорить не приходится. Я ничего не имею против «заимствований» (по выражению Твеновского Финна-отца), но наивно, позаимствовав картину, обмазывать ее дегтем, чтобы не узнали. Простите меня за резкость, но как нарочно стихотворение «Грядущие Гунны» — одно из моих любимейших, и «...мне не смешно, когда фигляр презренный пародией бесчестит Алигьери...».
После таких строгих замечаний мне стыдно посылать Вам мое новое стихотворение, которое несомненно, как и все, что я пишу, хуже соловьевских, но, по старой привычке отнимать у Вас нужное Вам время, я все-таки делаю это.
Искренне преданный Вам Н. Гумилев.
* * *
На горах розовеют снега,
Я грущу с каждым мигом сильней,
Для кого я сбирал жемчуга
В зеленеющей бездне морей?!
Для тебя ли? Но ты умерла,
Стала
