Сергей Хрущев - Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы

Мамины племянники Нина и Вася в Куйбышеве вместе с Радой ходили в школу, а к концу войны, когда Васе пошел семнадцатый год, он определился в артиллеристы. Недолгие курсы — его послали на передовую. Погиб Василий Иванович Кухарчук перед победой, в 1945 году, во время наступления на Вену.

Только самая старшая моя сестра пережила войну вдали от нас. Вместе с мужем Виктором Петровичем Гонтарем, директором музыкального коллектива «Думка», они эвакуировались в Алма-Ату, в Казахстан. На фронт Виктор Петрович не попал, не стал рисковать ценной профессией администратора и накрепко забаррикадировался в тылу. С отцом он вновь встретился только в освобожденном Киеве.

Не довелось повоевать и моему будущему родственнику Алексею Ивановичу Аджубею. Октябрь 1941 года семнадцатилетним юношей он встретил в Москве. Многие из его товарищей по школе попали в ополчение. Ему же судьба уготовила иную участь — молодого Алешу в те грозные дни призвали на службу в ансамбль песни и пляски всемогущего НКВД. Трудно сказать, чем он приглянулся, человек не без талантов, да и мать его, Нина Матвеевна, обшивала семью самого Берии.

…На территории санатория под Куйбышевом, кроме Маленковых, жили Серовы, Поскребышевы, Литвиновы и другие не менее привилегированные семьи. Я запомнил только тех, кто проявлял какой-то интерес ко мне, прикованному к носилкам.

Вспоминается Павлик Литвинов, он вечно хотел есть и, подкапывая осенью картофельные кусты, лакомился клубнями, когда печенными на костре, а когда и сырыми. Ни до ни после мне не приходилось видеть, чтобы картошку ели сырой.

Неподалеку от нашего дома в ложбине, спускающейся к Волге, в 1941 году велась большая стройка. Ночи напролет светили прожекторы. Что там делали, мы не знали, только перешептывались: работают заключенные. Тайна открылась после пожара в январе 1943 года, оставившего нашу семью без крова. Двухэтажный деревянный дом занялся в одночасье. Еле успели выскочить кто в чем был. Меня вынесли на носилках. Приехали пожарные, но на тридцатиградусном морозе шланги смерзлись, вода не подавалась, и они безучастно наблюдали, как рушится крыша, валятся перекрытия. Не прошло и часа, а от дома остались одни головешки. Начальники из НКВД, в чьем ведении находился бывший санаторий, не знали, куда нас приткнуть.

Несколько часов мы болтались под дверью комендатуры, пока велись напряженные переговоры с Москвой. Наконец решение состоялось. Нас повели по аккуратно расчищенной асфальтированной дороге вниз под гору, туда, где совсем недавно сверкали огни запретной зоны. Еще несколько минут — и мы вошли в добротный двухэтажный каменный дом с колоннами перед входом.

В случае потери Москвы сюда собирался переехать Сталин. Дом окружали асфальтированные дорожки, со скамеек на крутом берегу открывался вид на Волгу. Под домом на много метров в землю закопался бункер с множеством комнат, переходов, служб. Из дома в него спускались на лифте. Летом 1943 года, когда стало окончательно ясно, что «объект» хозяину не понадобится, нас даже сводили в подземелье на экскурсию. Лифт уже не работал, кое-где под ногами хлюпала вода, комнаты стояли пустыми, мебель вывезли.

Здесь, в Куйбышеве, я заново учился ходить. Потом бегать на костылях. Сменив гипс на корсет, я радовался обретенной подвижности. Мне казалось, что на костылях я бегаю быстрее здоровых. Непередаваемое счастье — снова вступить в мир движений.

Из Куйбышева мы двинулись в обратный путь в 1943 году, сначала в Москву, а оттуда, наконец, домой в Киев.

Все эти годы отца я не видел. Мама несколько раз летала к нему на фронт, а я бережно хранил его сталинградские подарки: трофейную коробку немецких орденов, гильзу от снаряда и эсэсовские кортики.

Последнее мое соприкосновение с войной произошло 17 апреля 1944 года в Киеве. Праздновали пятидесятилетие отца, немцы в тот день отчаянно бомбили Дарницу, а мы, дети, собирали после налета осколки зенитных снарядов.

Началась мирная жизнь. Обрушился неурожай 1946 года. В ответ на просьбу отца снизить поставки хлеба Сталин прислал в Киев Кагановича. Он стал Первым секретарем ЦК. Из амбаров вымели все зерно, и на Украине начался голод, людоедство. Не могу без содроганий читать воспоминания отца о том периоде.

Сделав свое дело, Каганович возвратился в Москву.

Беда не приходит одна.

«Весной 1947 года Н. С. очень сильно простудился на Ирпенской пойме под Киевом, где он хотел организовать выращивание на торфяниках овощей для столичных жителей, и заболел воспалением легких. Боялись за его жизнь. Лежал дома, дежурили доктор и сестра, консультировали два профессора (Зеленин и еще кто-то) из Москвы», — вспоминает мама.

Думали, отца не выходить: новомодный пенициллин, кислородные подушки — ничего не приносило облегчения. Выходя из спальни отца, профессора Вовси и Губергриц (мне почему-то запомнились именно эти фамилии), тогдашние светила, только сокрушенно покачивали головами.

Я запомнил неподвижное серое лицо отца на подушках, хриплый свист дыхания и неузнающий взгляд. К счастью, организм выдюжил, отец выздоровел.

Долечиваться его послали на море. Но не на Черное, к которому отец привык, а на Балтику. Южное солнце, я до сих пор не понимаю почему, врачи сочли противопоказанным. Свой первый послевоенный отпуск отец, сопровождаемый целым выводком детей, провел в поселке Майори, вблизи Риги. Море оказалось непривычно мелким, неприветливым, до дрожи холодным. Но мы, дети, не обращая внимания на температуру, стремились залезть в воду при первой возможности, даже когда наблюдавшие за нашими «подвигами» родители и старшая сестра Юля сидели на берегу в пальто. Отец быстро окреп. С открытием утиной охоты он пропадал на окрестных озерах. В середине августа решил слетать в только что переименованный в Калининград Кенигсберг. Взял и нас с Радой. Город лежал в руинах, центр выгорел абсолютно. Разместились мы в одном из генеральских особняков на окраине.

Отец поинтересовался у хозяина дома, «не балуют» ли немцы.

— Что вы, Никита Сергеевич, все спокойно, — поспешно возразил генерал, потом, подумав, добавил: — У меня на втором этаже на террасе пулемет стоит. Проснешься ночью, дашь очередь и снова в постель.

Так я и не понял, зачем ему пулемет, если все спокойно.

В Калининграде мы провели пару дней, отец очень интересовался изготовлением тканей из бурого угля. Он пришел в восторг от достижений немецких химиков, забрал с собой целую коллекцию образцов, чтобы показать украинским ученым, внедрить эти технологии у себя. Посетили мы и гигантский карьер, где добывали янтарь. На меня он произвел неизгладимое впечатление, особенно кусочки застывшей смолы с комаром и мушкой внутри, отец же остался равнодушен. По прилете в Ригу отец засобирался домой. В Киев мы вернулись ранней осенью, к началу учебного года. Постепенно восстанавливалась нормальная жизнь. У отца она была занята работой, но не состояла из одной работы.