Виктор Степанов - Юрий Гагарин

У оборонявшейся южнее и юго-западнее Гжатска оперативной группы Западного фронта под командованием генерала С. А. Калинина недостало сил, чтобы прикрыть такую важную дорогу, как Москва — Минск, и гитлеровцы вскоре появились на шоссе Гжатск — Можайск. Значительными подразделениями они начали продвигаться в направлении Гжатска с севера, запада и юга.

В самый трудный момент в Гжатск прибыл Г. К. Жуков. Он приказал генералу Калинину принять командование над всеми войсками на линии Гжатск — Юхнов. Тяжелые оборонительные бои вел 365-й полк 119-й стрелковой дивизии. На Минском шоссе насмерть стояли 18-я и 19-я танковые бригады.

Много лет спустя на одном из торжественных приемов к Юрию подойдет Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский и скажет с тонкой, не сходящей с веселого лица улыбкой:

— А ведь мы с вами земляки, Юрий Алексеевич. Только в ином смысле слова. Однажды на гжатских землях я поклялся святою клятвой.

— Я не знал, Константин Константинович, — смутится Гагарин. — Вы что имеете в виду?

— Боевое крещение там получил. А клятву давал солдатскую.

И поведает маршал о том, как осенью 41-го пробивался из окружения со штабом 16-й армии. Брели по раскисшим от дождя проселочным дорогам. В одной из лесных деревушек зашли в избу. Сели перекусить. И вдруг из темного утла послышался мужской ослабленный голос: «Товарищ командир, что же вы делаете?» Рокоссовский присмотрелся, подошел. На кровати лежал седобородый старик. Оказалось, больной отец хозяйки. Посмотрел он на Рокоссовского, тогда еще генерала, полным упрека взглядом, словно пронзил: «Товарищ командир… Сами вы уходите, а нас бросаете. Оставляете врагу. А ведь мы для Красной Армии отдавали все и последнюю рубашку не пожалели бы. Я старый солдат, воевал с немцами. Мы врага на русскую землю не пустили. Что же вы делаете? Если бы не эта проклятая болезнь, ушел бы защищать Россию». Чем было оправдываться перед старым солдатом? «Поверь, отец, — сказал Рокоссовский, — поверь как солдат солдату, мы еще вернемся…» И помнил маршал точно, что было это где-то под Гжатском, ибо на рассвете, после того как прошагали верст тридцать по изнуряющему распутью, донеслась весть, что этот город близко, что в нем наши войска, а накануне там был Ворошилов. Тронулась колонна штаба и управления, людям хотелось поскорее переправиться через реку и встретиться со своими. Но на мосту ждала засада, пришлось пробиваться: с автоматами в руках в обход уже занятого гитлеровцами Гжатска…

— Я видел вспышки света над лесом, и до Клушина доносились орудийные залпы. Луна высоко светила, — сказал Гагарин.

— Нет, Юрий Алексеевич, — мягко возразил маршал, — в те дни и ночи шли проливные дожди.

Да-да, конечно, Гагарин и сам тут же вспомнил, что, когда со стороны Пречистого появились немецкие мотоциклисты, над деревней, над лугами и полями стояла сырая рассветная морось, а потом посыпал холодный ветристый дождик. И как будто серой этой пеленой заслонило, отдалило солнечную сторону, — нет, не их луговины, а всей страны. Что-то произошло в мире — их жизнь в одночасье перевернулась.

Висевший на стене репродуктор совсем онемел. Последний раз, прежде чем диверсанты перерезали провода, он выговорил сообщение;

«В течение 12 октября наши войска вели бои с противником на всем фронте, особенно ожесточенные на Вяземском и Брянском направлениях. После упорных многодневных боев войска оставили г. Брянск… В течение 11 октября над Москвой сбито 4 немецких самолета и, 12 октября сбито 12 немецких самолетов…»

В Клушино фашисты вошли 12 октября.

В избу Гагариных ворвался солдат в светло-зеленой шинели. Просто солдат в пилотке с красным, обветренным лицом. Повел автоматом туда-сюда, ударом кованого сапога выбил дверцу тумбочки так, что посыпалась крупа, и, торопясь, озираясь, начал шарить в шкафу, в комоде, за печкой.

— Матка, млеко, яйка…

Вбежали еще двое таких же помятых и суетливых, но, видно, нюхом острей — сразу кинулись к подполу, сноровисто приподняли половицы, извлекли кусок сала, бидон молока…

— Крысы… Как есть крысы…

Чьим шепотом пальнуло вдруг по ушам? Кто сказал — отец, а может быть, Валентин?

Один солдат обернулся, щелкнул затвором автомата, навел на отца. Тот выдержал взгляд, не опустил головы, промолчал.

Мать поманила, прижала Юру, Бориску, проговорила, чтобы слышали только они:

— Потерпите, что делать… За ними вон какая силища. Но за все им отплатится…

И тут кто-то из соседских мальчишек позвал под окном:

— Юрка, Валька, школа горит!

Ничем уже и никогда не выветрится едкий, слезящий глаза угарный запах пепелища. Кто посильней, пытался растаскивать дымящиеся бревна, колотил палками по обугленным остовам парт, за которыми сидели еще вчера. Голубой глобус выглядывал из пепла обожженным боком, и смельчак-мальчишка, выкатив его на пожухлую от жара траву, обрадованно закричал:

— А Советский Союз остался! А Советский Союз не сгорел.

И стоявшие в этом уже пригасающем чаду ребятишки, не сговариваясь, потянулись к учительнице, как только ее увидели.

— Ксения Герасимовна!

— Здравствуйте, дети…

Она подошла и встала рядом — прямая в легком своем пальтеце и в темном платке, по-крестьянски повязанном до бровей. Наклонилась, приобняла самых маленьких:

— Не бойтесь, дети. Все переживем, переборем. А уроки продолжим. Завтра соберемся вон в той избе. Мир не без добрых людей.

Как-то вернулся Юра однажды домой, а на порог не пускает все тот же немец.

И материнский голос шелестом сирых, набрякших холодными каплями веток:

— Нет у вас теперь дома, сынок… Фашисты проклятые выгнали, будем копать землянку…

Юра спрятал букварь за пазуху — и мимо родного дома, на окна которого невыносимо смотреть — скорее туда, где назначила Ксения Герасимовна им снова собраться.

Кто-то уже сдвинул два стола, приставили лавку-другую, ничего, в тесноте — не в обиде. Ксения Герасимовна в том же платье голубыми цветочками по сиреневому, в каком встречала их первого сентября. Задернула занавески на окнах, прихлопнула поплотнее дверь, накинула железный крючок.

— Ну что же, дети, продолжим занятия…

Через час в дверь громко, требовательно постучали. И, не дождавшись, когда откроют — Ксения Герасимовна замерла, — заколотили ногами, ударили чем-то твердым, металлическим.

Ксения Герасимовна сбросила крючок.

В избу ввалились трое немцев.

— Мы учимся. Дети должны учиться, — с достоинством ответила Ксения Герасимовна.

Офицер подошел к ее столу, взял букварь, полистал, задержался на странице, где изображена была Красная площадь со Спасской башней и Мавзолеем Ленина, и, постучав по картинке пальцем, ядовито произнес: