Сергей Волков - Зарождение добровольческой армии

8 ноября. Сегодня вернулся в полк. Не моту не отметить того ужаса, и грязи, и извода, которые переживает сейчас всякий путешествующий по нашим железным дорогам. Не знаю, чем это объяснить. При старом строе армия была не меньше, публики было столько же и поездов тоже, и все было в порядке. Были плацкарты, всякий знал свое место, и, чтобы выйти или войти в вагон, вовсе не требовалось лезть в окно или протискиваться в коридоре, набитом до отказа людьми. Не понимаю, а вчера в Бердичеве, где отцепили штабной вагон, в котором я доехал из Киева, я физически не только не мог влезть в какой‑либо вагон, но даже прицепиться на подножке. Абсолютно все заполнено «товарищами». Если бы хотя они на фронт ехали, а то половина просто катается, четверть ездит со спекулятивными целями, одна восьмая — для грабежа и одна восьмая — на фронт. Как‑никак, но если бы не любезность машиниста, разрешившего влезть на паровоз, пришлось бы остаться в Бердичеве и искать оказию.

В Шепетовке узнал, что почти никого из офицеров не осталось, и, действительно, так и оказалось. Налицо: Малама [44] командует 1–м эскадроном, Эллисс [45] — 2–м, с ним Кирилл Нарышкин [46], в 5–м Длусский [47] и Фавелин, в 6–м Юрий Смагин, в моей команде — Шабельский, Буторов [48] — связь, Илья Крапоткин, Осоргин и Каменский — штаб, вот и все, что есть. 3–м и 4–м эскадронами командуют вахмистры. Первой моей мыслью было — не задерживаться, и я даже не принял от Шабельского ни денег, ни отчета. Он лишь доложил мне, что команда вела себя выше всякой похвалы и что на голосовании лишь двое, Орлов и Кобзя, заявили себя большевиками. Ну, если бы все большевики были таковы, то Россия не пропала бы. Общий уход был вызван тем, что, когда в Словуте был убит князь Сангушко, был вызван 4–й эскадрон и он отказался исполнить приказания Клейста [49] и Лишина [50]. Оба немедленно сдали эскадрон и уехали, а полковой комитет постановил, что оба офицера действовали «политически бестактно»: по объяснению их, Лишин отдавал слишком категорические приказания. Сразу после этого все господа разъехались, кто мог, эвакуировался, кто куда устроился, а кто просто подал в резерв чинов. Все ясно, и, конечно, о дальнейшей службе речи быть не может. Выступление большевиков и захват ими власти безусловно отразились и на наших уланах. 1–й эскадрон высказался безусловно за них, 6–й — уклончив. Раз такие части, как наш полк, не могут быть поддержкой правительству, то на кого оно может надеяться?

В собрании пусто и уныло. Господа только и говорят, кто куда и когда едет. За столом сидят шесть офицеров и десять чиновников. Больше всего жаль Илью Крапоткина. Говорят так, что оставаться можно, но на долго ли? Полк разбросан по линии Шепетовка — Збараж, но никаких нарядов не несет, лишь теоретически ждет случая усмирять. Я уже уверен, что наши солдаты действовать оружием не будут, и уже в Славуте были разговоры, что помещикам так и надо. Лучше всего было бы быть на фронте, меньше занимались бы политикой. Были у меня беседы с моим комитетом и комитетчиками, выражали радость по поводу моего возвращения и спрашивали мое мнение по текущим вопросам. Сказал, что определенно вижу погибель России, влекомой шайкой немецких шпионов, захвативших власть, и что я не вижу дальнейшей возможности продолжать службу. Председатель, унтер–офицер Ананич, зашел ко мне вечером и сказал, чтобы я, как и раньше, был неизменно уверен в команде и что всякое мое приказание будет беспрекословно исполнено. Мне это было очень радостно слышать, но решение определенно: уеду в ближайшие дни. Но вся команда в погонах, и эскадроны зовут нас «корниловцами».

11 ноября 1917 года. Председатель моего комитета передал мне предложение присутствовать на соединенном заседании всех полковых комитетов. Вместо 10, оно началось в 12 с половиной и эта говорильня продолжалась почти до 7 вечера. Активное участие принимали лишь Николаев (бывший мой старший писарь, ушедший одновременно со мной из жажды более широкой деятельности. Очень умный, очень способный, но с чрезвычайно большим самолюбием), 2—3 члена комитета и 6 человек из публики. Настроение остальных выразил мне мой пулеметчик Орлов, шепнув мне: «Господин штабс–ротмистр, разрешите уехать, коня жалко». Мне осталось неясным, зачем пригласили офицеров? По–видимому, для того, чтобы они услышали возмущенные слова по поводу их уходов. Но для нас была слышна совершенно определенная нотка в их речах, страх за будущее в связи с отъездом руководителей офицеров и бессильная ярость. Солдатня думала унизить своих офицеров, заставить их плясать по их дудке, а в результате вышло, что сами офицеры облили их своим презрением, и, конечно, огромный процент сознательных солдат думает — а как же будет Дальше? Был в связи с этим поднят вопрос о скорейшем производстве офицеров, и было предложено временно командующему полком Крапоткину совместно с комитетом обсудить кандидатов, на что он ответил категорическим отказом. Тогда ограничились представлением ему списка кандидатов. Причем ведь они, идиоты, весь вопрос свели к баллотировке офицерским собранием. С трудом удалось им вбить в голову, что теперь нет речи о каких‑либо баллотировках. Коснулись и вольноопределяющихся. Один из унтер–офицеров заявил, что один плохо делает гимнастику, на это опять Крапоткин заявил, что в данное время лучше быть развитым офицером, чем хорошо прыгать через кобылу.

Затем перешли к вопросу о негласных суммах. Что с ними делать, прения были страстные. Илья заявил, что командный состав и интендантство требуют сдачи их в казну, но это было настолько против желания многих жуликов, что 6–го эскадрона улан Крапивин крикнул: «Если командный состав не исполнит нашего решения поделить все, то у нас есть штыки и винтовки», то есть просто призывал взломать денежный ящик. Ветеринарный врач Кочубеев заявил, что если всякая сторона моральная отпала, то не проще ли выйти на большую дорогу и заняться грабежом. На голосовании было постановлено большинством 27 голосов против 14 раздать деньги на руки. Конечно, Буторов и я были в числе 14. Когда стали разбирать, каким путем это сделать, мы уклонились от дальнейшего участия. Затем председатель сообщил результаты корпусного съезда: большевиков было 35, умеренных 47, принята была согласительная формула, просто большевистская. Осуждения им нет, а есть требование открытия тайных договоров, немедленный мир без аннексий и тому подобная ерунда. Сегодня, надеюсь, мне пришлось последний раз присутствовать на заседании солдатской организации, и вышел я глубоко огорченным. Все погибло, не на кого надеяться. Великая Россия рухнет, дни ее сочтены. Если среди наших солдат, сравнительно воспитанных, развитых, наступило такое разложение, то что же можно ждать от глубоких серых масс пехоты. Великую услугу оказали России Ленин, Бронштейн, Гольдман, Розенберг, Урицкий, Иоффе и прочие «русские люди», вся эта интернациональная шайка. Нам же пока что осталось сказать: спасайся, кто может! Может, еще пригодимся. Есть еще слабая надежда на союзников.