Лоренс Оливье - Джон Коттрелл
В этом новом, уединенном доме в пять часов утра 22 мая 1907 года родился новый ребенок. Через полтора месяца его крестили в церкви св. Мартина. Мальчика назвали Лоренсом в честь Лорана Оливье, первого из известных родителям французских предков.
Дом, где увидел свет Лоренс Оливье, сохранился до сих пор. На нем нет мемориальной доски, да он и не помнит Лоренса, которому исполнилось два года, когда отец перевез семью в более респектабельную резиденцию. Останься они там, Лоренс мог бы насладиться полноценным детством. Вокруг расстилалась прекрасная местность, предоставлявшая мальчику полный простор для активных развлечений. Его родители не преуспевали, но имели прочный доход и благодаря церкви, этому общественному улью, приобретали широкие связи, становясь уважаемыми гражданами. Кроме того, с начала века его преподобие успешно выступал за доркингский крикетный клуб, члены и болельщики которого часто выражали сожаление, что церковные дела не позволяют Дж. К. Оливье принимать участие в матчах более регулярно.
Однако скромные прелести деревенской и спортивной жизни практически остались неизвестными Лоренсу. Вскоре после того, как ему исполнилось три года, жизнь семьи свернула в новое русло, ибо Оливье-старшему предложили место в Ноттинг-Хилле, одном из беднейших районов Лондона. Исполненный миссионерского пыла, священник принял вызов, послушавшись веления своей совести, но не просьб семьи, оставлявшей сельскую идиллию и друзей ради тусклых и мрачных каменных джунглей.
Джерард Оливье расставался с Доркингом дружески, пользуясь симпатиями коллег и большинства прихожан. На новом месте все сложилось иначе. Если в мирном провинциальном городке его тяготение к Высокой церкви мало кому могло досадить, то в нищем Ноттинг-Хилле оно оказалось настоящим динамитом, тем более что там на попечении англиканского священника была лачуга благотворительной миссии. Введенные им в практику обряды вызвали резкое возмущение — он курил ладан, учил уличных мальчишек кадить и разгуливал по трущобам в сутане и шляпе с загнутыми полями, всем своим обликом напоминая католического прелата.
На этот раз он не снискал ни расположения, ни поддержки викария, который через год предложил ему уйти в отставку. Он отказался это сделать, настаивая на истинной любви к церкви и конгрегации, и был уволен. В обычном суровом и драматическом стиле он объявил домашним, что произошло и почему их снова ждет переезд. “Представить только! — гремел он. — Я вышвырнут. Уволен. Опозорен. И все из-за принципов!”
В 1912 году пятеро Оливье начали бродячий образ жизни, скитаясь по разным городам, где кормилец семьи находил временную работу, замещая, как правило, приходских священников, уходивших в отпуск. Наконец отец Оливье, как его теперь называли, нашел постоянное место в церкви Спасителя в Лондоне. У семейства вновь появилось собственное пристанище, на Люпус-стрит, недалеко от набережной Темзы, где они успели обосноваться незадолго до рождества. Им предстояло провести там ближайшие шесть лет.
Пятилетнему Лоренсу редко представлялся случай познакомиться со своими сверстниками. Он учился сам выдумывать себе забавы, и обычные спортивные и военные игры никогда не главенствовали в мире его детства. Больше всего он любил игру в “переодевание”, которая родилась после многократных посещений службы в церкви Спасителя. За дверью спальни, именовавшейся его “обителью”, он заворачивался в пуховое одеяло и отправлял собственную службу перед игрушечным алтарем; от этого оставался один шаг до самодельной сцены в детской. В семь лет отец помог ему соорудить эту сцену, воспользовавшись большим деревянным ящиком, старыми занавесями и жестянками из-под какао, обозначавшими линию рампы. Мальчик мог часами пребывать в выдуманном мире этого детского "театра" — действовал, пел, танцевал и, если не удавалось зазвать брата Дикки, разыгрывал все роли в сочиненных им шарадах. Эта страсть к театру не ослабевала никогда.
Реальная жизнь тоже предлагала ему разные роли. В церкви он был одним из служек, подносивших ладан, а слава виделась ему в образе кадильщика, неистово машущего кадилом и столь же неотразимого, как тамбурмажор, шагающий впереди оркестра. В 1967 году Оливье вспоминал о том воздействии, которое оказало на него великолепие церковных обрядов:
”Мой отец был искусным оратором, и, наблюдая с клироса за ним и за другими, я был поражен тем, как произносились проповеди. Священники прекрасно знали, где понизить голос, где возопить об адском пламени, где вставить остроту, где пустить слезу, когда исполниться величия и когда благословить. Эти мгновенные смены стиля и настроения поглощали все мое внимание и запоминались на всю жизнь”.
Формально обучение Лоренса началось в соседней англиканской женской школе, имевшей один младший класс для мальчиков. Строго говоря, он должен был приступить к занятиям еще год назад, отправившись пансионером в далекую блэкхитскую школу, но этого испытания не вынесли ни шестилетний мальчик, ни его мать. Она не смогла выдержать его горьких слез при расставании. Мальчик вовсе не был плаксой — когда в семилетием возрасте его сшибла лошадь, он не уронил ни слезинки, и мать была так поражена этим присутствием духа, что вскоре купила ему первую пару длинных брюк. Однако разлуку с нежно любимой матерью он всегда переживал тяжело и потому поступил в Фрэнсис Холланд-скул в качестве приходящего ученика. Сразу же возникла новая проблема — прогулы.
Воспользовавшись тем, что одна из учительниц была доброй знакомой его семьи, новичок выдумывал различные предлоги, требовавшие его отсутствия в школе по утрам. Он изобрел некую “мисс Финлейсон”, с которой, по его словам, мать просила его пораньше отобедать, и вообще врал так убедительно, что правда выяснилась лишь после того, как учительница наконец пожаловалась матери на его слишком частое отсутствие в классе. Лоренса наказали в духе времени — отколотили туфлей пониже спины.
За прогулами Оливье стояло нечто большее, чем мальчишеский бунт против дисциплины или тоска по матери и дому. В школе он никогда не был, как принято говорить, общительным. Явная замкнутость парадоксальным образом уживалась в нем со столь же явной открытостью. На публике он был способен блистать, как новенький пенни. Но мог надолго погрузиться в уныние и среди других мальчиков казался отстраненным и некоммуникабельным. Так сказывалось явное влияние властной викторианской натуры отца. Вспоминая о нем, старшая сестра Лоренса Сибил рассказывала:
“Окружающие или были привязаны к отцу, или вообще его не воспринимали. На Ларри он мог обрушиться с ураганной силой, чего никогда
