Генри Роллинз - Железо

У меня в голове теперь встроенный секундомер. Мне в ухо вопит мой смертельный проводник. Полумашина-полузверь вонзает в меня шпоры и кричит: «Быстрее, идиот, солнце встаёт!»

…

У тебя когда-нибудь бывало чувство, что нет выхода? Всё вокруг смыкается. Стены, на которых висят твои любимые картины, становятся твоими врагами. Это удушье. Каждая вещь, каждая мысль, каждое движение – всё превращается в ножи, что секут тебя по лицу. Ты начинаешь думать, что жизнь – грязная уловка. Удар под дых. Ты – избитый дохляк в ожидании воздуха, чтобы не было так трудно дышать. Ты должен быть осторожен, потому что ты постоянно втыкаешься в стенки могилы. Ты оборачиваешься, и что-то говорит тебе: не дыши, не думай, не двигайся. Не делай того, что напоминает: ты жив. Может, тогда всё будет о'кей. То есть пока – о'кей, сейчас или когда сердце стукнет всего один раз. Не закрывай глаза, не надо. Даже не мигай. Не стоит пропускать ни секунды.

…

Вечерами шум снаружи усиливается до такой степени, что все орут друг на друга. Я всё ещё жду этого выстрела, этого вопля, этой сирены, которые означали бы, что кто-то выпустил себе мозги. Но они не звучат никогда. Вот было бы расписание, в которое можно заглянуть. Я сидел бы дома, чтобы не пропустить тех мужиков, что вытаскивают из дома через дорогу труп, или тех двоих, что прямо на дороге стоят наизготовку, чтобы измолотить друг друга до смерти. Так необходимость смиряться со всем этим шумом была бы гораздо оправданнее. Это сняло бы тут много напряжения. Я замечаю это в себе, всю ночь я вынужден слушать, как эти ослы на улице орут, словно их жгут живьём. Три часа ночи, а они на улице наяривают эту дерьмовую музыку и выкрикивают всякую хренотень. Напряжение, да, напряжение нужно снять. Мне хочется сделать одно – взять ружьё и перестрелять всех из окна спальни наверху. Вот что такое для меня напряжение. Хотя в этом-то и проблема. Сплошные нервы, никакого расслабления. Никакого огня. Никакого пиф-паф. Почему бы этим парням не замеситься по-тяжёлой с фараонами? Над кварталом постоянно болтаются эти вертушки, так ведь они не делают ни хрена. Какого хуя? Почему на крыше не сидит какой-нибудь снайпер из спецназа, вроде того Хондо из телефильма? Так и вижу его: в кепке задом наперёд, чтобы обзор был лучше, на губе болтается сигаретка, а он отстреливает этих маленьких засранцев по пути из школы домой. Но ничего подобного никогда не случается. У нас тусуются только жирные работники собеса – приходят, захапывают наркоту и сматываются. Я не пропагандирую смерть и разрушение… ну ладно, допустим, так, но какого хуя? От трепотни, сплошных уродов и без всякой смерти Джек становится мальчиком тупым и очень нервным.

…

Помыкай ими. Тебе разве никогда не хотелось убивать их снова и снова? Мне – постоянно. Из-за них я скрежещу зубами, из-за них жёлчь подступает мне к горлу. Они принуждают мои глаза ненавидеть. Когда я вижу, как они умирают, мне хорошо, я чувствую, как снова оживаю. Словно родился заново. Я получеловек-полумашина. Чувствуешь, о чём я? Чувствуешь? Ещё б ты не чувствовал. Я знаю, что ты думаешь. Я всё это знаю вдоль и поперёк. Говорю тебе, я, наверное, взорвусь. Тебе когда-нибудь хотелось сорвать свою поганую физиономию ко всем чертям? Сжечь её и ощутить боль от того, что ты здесь живёшь. Я хочу, чтобы ты увидел, как это место охвачено огненной бурей, поскольку так хорошо знать, что они сгорают блядскими факелами.

…

Я шёл по проспекту. Я увидел золотой «мерседес» с мигающими габаритными огнями. Впереди сидели мужчина и женщина. К «мерседесу» подошли два чёрных парня. Приблизившись, один начал орать и раскачивать машину вверх-вниз, поставив ногу на бампер. Другой просто стоял и смотрел. Парень снял ногу с бампера и схватился за фигурку на капоте, вроде бы собираясь сорвать её, но потом убрал руку. Затем обогнул машину и просунул руку внутрь с пассажирской стороны; вытащил нечто вроде ожерелья. Он снова подошёл к капоту и потряс машину ещё немножко. Опять схватил фигурку и оторвал её. Швырнул её через дорогу; фигурка упала на крышу. Потом снова подошёл с пассажирской стороны и заорал прямо в окно. После чего повернулся и пошёл по улице вместе с приятелем.

…

Я вымотан, но не могу спать. Стоит закрыть глаза, в пространстве между зрачками и веками мелькают яркие белые точки. Тело напрягается и невольно отдёргивается, уворачиваясь от вертлявых точек. Мой хребет – зверь, захвативший моё тело. Челюсти стиснуты. Заметив, я их расслабляю, но вскоре зубы снова сжимаются сами собой. В животе плотный комок, я обливаюсь потом, под мышками и в паху всё зудит. Хочется кричать, но я боюсь напугать себя до смерти. Болит сердце, я жду, что каждый новый удар зажмёт его в моей глотке. Болит голова, кажется, она весит вдвое больше, она вот-вот взорвётся. Я почти вижу, как она вырывается из черепа, летит по комнате и раскалывается о стену.

…

Он снял одежду и часы и свалил всё в кучу в гостиной. Пошёл в ванную и пустил воду. Ожидая, пока наполнится ванна, мерил шагами прихожую. Он не хотел идти в ванную, пока ванна не будет полной. Когда он попробовал в прошлый раз, его лицо, уставившись на него из зеркала, напугало его до полусмерти. Ванна наполнилась. Он вошёл, стараясь не глядеть в зеркало. Взял бритву и поднёс к запястью. Глубоко вдохнул и нажал. Давление на кожу остановило его. Он не боялся умереть, он как раз этого и хотел. Он боялся боли и крови, которую он наверняка увидит. Он снова приложил бритву к запястью и закрыл глаза. Нажал твёрдо и уверенно. Переместил бритву с запястья на сгиб локтя. Боль оказалась не резкой, как он ожидал. То была тупая и глубокая, пульсирующая боль, он чувствовал её и в груди, и в голове. Бритва выпала у него из рук. Колени слегка ослабели. Он схватился за занавеску душа, каким-то чудом не сорвав её. Залез в ванну и лёг. Дышать стало тяжело, казалось, воздух уплотнялся, когда он вдыхал его. Он взглянул на кран и мыльницу. Воздух стал ещё тяжелее. На кухне зазвонил телефон. Он засмеялся и глубоко вздохнул, его глаза закрылись, голова стала клониться вперёд, пока он не замер, уткнувшись подбородком себе в грудь.

…

Я не понимаю тебя. Думаю, никогда не понимал. Годами я пытался тебя понять. Отгадка так и не стала ближе. Мне не больно, просто странно. Тогда у меня были рваные раны и в голове пустота. Я думаю теперь о тебе, и мне кажется, что в целом я совсем не изменился.

…

У меня под ногтями грязь – я копаю эту яму, в которой сижу. Когда говорят со мной, они говорят с моим подобием. Мясо у меня на руках для меня – как «Плэйтекс». Они пожимают мне руку, но не способны коснуться меня. Если я тянусь к ним, то словно вешаю себе на шею вывеску «Уничтожь меня». Когда я тянусь к ним, надо мной всегда играют какую-нибудь жестокую шутку. Я же полностью за уничтожение, с ним всё в порядке, но я предпочёл бы сделать это сам.