Загадка и магия Лили Брик - Аркадий Иосифович Ваксберг
Надежды на то, что замужество Лилю остепенит, явно не оправдались. Борьба двух дочерей за недостойного их человека, мнение о котором у нее сложилось уже давно, приводила в ярость. Но главное — Лиля!.. Дочь благородных родителей… Хорошо воспитанное, интеллигентное существо… Мало того, что при здоровом и любящем муже она опять взялась за свое, но еще и, прихоти ради, обрекла на муки родную сестру… Зная Лилин характер и повадки того, кто кружил голову ее дочерям, Елена Каган не слишком верила в успех задуманной «операции». Но кто же другой смог бы разрубить этот узел? Внести поправку в дурной и пошлый сюжет — только таким он и мог ей казаться.
Произошло то, чего Эльза сама ожидала: «Я что-то такое чувствую в воздухе, что не должно быть, и все, все время мысль о тебе у меня связана с каким-то беспокойством». Как в воду глядела… Маяковский не обманывал в письмах, жалуясь на свою боль, не лукавил, уверяя, что спасти его может только «милый и родной Элик». Но достаточно было Лиле сменить гнев на милость, сказать доброе слово, одарить ласковым взглядом — и настроение круто менялось. Отчаяние уступало место надежде, тоска — эйфории. В квартирке на Надеждинской улице, которую снимал Маяковский, Эльзу встретил совсем другой человек. В письмах он целовал ее крепко-крепко, думал о ней с любовью и нежностью, наяву — дома, где им никто не мешал проявить свои чувства, — был холоден, мрачен и молчалив. И ради этого молчания мчалась она сломя голову в Петроград?!
Где, собственно, здесь, в Петрограде, был ее дом? И был ли вообще? Остановились, конечно, у Бриков, куда Эльза возвращалась к «семейному» ужину после мучительных часов с неразговорчивым, сумрачным Маяковским у него на Надеждинской. Здесь ждала ее мать, у которой разговора со старшей дочерью так и не получилось. Приходил Маяковский, читал стихи, вызывая раздражение Елены Юльевны, шумное одобрение Лили и с трудом сдерживаемые слезы у Эльзы.
Однажды случилось страшное. В полном отчаянии он бросил ей, провожая: «Идите вы обе к черту — ты и твоя сестра!» Был самый конец декабря, собирались вместе встречать Новый год с близкими и друзьями. Все рухнуло в одно мгновение. Схватив за руку ничего не понявшую мать, Эльза ринулась на вокзал.
Маяковский приехал к отходу поезда. Прошло каких-нибудь два часа после той дикой, чудовищной сцены — его настроение снова переменилось. Для этого не всегда нужны были основательные и видимые причины. Он опять был ласков и нежен. Не стесняясь Елены Юльевны, говорил о своей любви. Обещал приехать в Москву.
«Мой милый, хороший Володя, — писала ему Эльза сразу же по возвращении, забыв обиды, простив грубость, снова готовая сорваться с места по первому его зову, — не верится мне, что ты приедешь, и душа у меня не на месте… Разнервничалась до последней степени: в поезде плакала совершенно безутешно, мама и не знала, что ей со мной делать. Прямо стыдно! <…> Милый Володя, приезжай, не сердись на меня и не нервничай. <…> Жду тебя с нетерпением, люблю тебя очень. А ты меня не разлюбил?»
Любил ли он ее вообще? Эльза так для него и осталась всего лишь спасительным якорем, за который стремился он ухватиться, когда в их отношениях с Лилей бушевали шторма. Внешне все было отлично: вдвоем, рука в руке, прогулки по городу — ночью и днем, чтение стихов, разговоры о литературе, коллективная работа над журналом, которому Маяковский дал необычное имя «Взял». Но мечтал он не только об этом, а возможно, совсем не об этом, и мечта эта не получала воплощения, потому что Лиля все никак не решалась создать для себя модель будущей жизни. Такую модель, чтобы и Володю не потерять, и Осю не потерять, чтобы всем жить в мире друг с другом, и остаться при этом свободной от всяких цепей — супружеских, дружеских или моральных.
Именно о такой любви, о таком раскрепощении духа и тела, о таком отрыве от всяческих догм все чаще и все основательней писали тогда в журналах, говорили на диспутах, и сам Владимир Ильич (о чем она тогда, конечно, не знала) из швейцарского далека затеял переписку со своей возлюбленной Инессой Арманд о поцелуях без любви и с любовью, о свободе от уз «буржуазного» брака и постылого ханжества. Спорить об этом Маяковскому было, может быть, интересно, но почему-то в реальной жизни хотелось совсем другого.
«Милый и дорогой Элик! <…> Скучаю без тебя. Целую много», — из его письма от 5 февраля 1917 года. До крушения трона оставались считанные дни, страна ждала роковых перемен, но «зубная боль в сердце», по выражению Гейне, была сильнее любых иных потрясений. Знала ли Лиля вообще о существовании этой корреспонденции, от которой до наших дней сохранилось в общей сложности шестнадцать писем? Догадывалась — скорее всего. Но вряд ли знала… Письма в Петроград шли на Надеждинскую, в Москву — к Эльзе, где мать стерегла от старшей дочери тайну младшей. И если переписка с Эльзой возобновилась в такой тональности, это означало только одно: с Лилей у него опять ничего не клеилось. Низвержение монархии и пьянящий воздух истинной, не выдуманной свободы на время отвлек всех троих (даже, пожалуй, всех четверых — ведь Осип придавал «треугольнику» форму «квадрата») от затянувшейся драмы, которой все еще не было видно конца.
«…Что творится-то, великолепие прямо! — писала Эльза Маяковскому 8 марта 1917 года в последнем из сохранившихся писем того периода и в единственном, где нет ничего о любви. — <…> К счастью «заря революции» оказалась не слишком кровавой, по крайней мере у нас здесь». Кровь (да какая!), была еще впереди, но о ней ничего не будет ни в воспоминаниях Лили, ни в воспоминаниях Эльзы: все знали, все понимали, но острые углы, о которые можно невзначай пораниться, предпочитали обходить стороной. Эти дни стали судьбоносными не только для страны и для мира, но и лично для них. «Моя судьба сошла с рельс, — писала Эльза позже в своих мемуарах. — Но я уже Володе своих тайн не поверяла: было ясно, что он
