Василий Мудрый - Николай Иванович Смирнов
Помню, 22 сентября 1924 года наш разведчик Иван Иванович Железный сообщил, что в Пинск назначен новый воевода пан Довнарович. Более лютого и не сыщешь. Через два дня воевода для инспекции выехал специальным поездом в Лунинец. Железная дорога и поезд — все под усиленной охраной.
Утром сорок хлопцев нашего отряда подошли к станции Ловча. Решено было здесь и познакомиться с паном воеводой. Кустарниками пробрались к зданию вокзала и сразу же взяли под стражу начальника и телеграфиста. Все они выполняли потом под нашу диктовку. В два часа показался поезд. По приказу Орловского на путь вышел обходчик с красным флажком. Состав остановился. Мы моментально атаковали салон и четыре классных вагона, разоружили охрану, и Орловский направился к воеводе. Вместе с ним были комендант округа полиции Менсович, епископ Лозинский и сенатор Вислоух. Орловский приказал Довнаровичу немедленно подать в отставку. Дрожащий воевода покорно поплелся на телеграф и сообщил польскому сейму о своем уходе с поста.
Тем временем мы собрали оружие, провели «ревизию» почтового вагона, отогнали паровоз за мост, а мост взорвали. Попрощались с Довнаровичем, пожелав ему быстрее дождаться подмоги.
Правда, некоторые наши ребята недовольно ворчали, что паны так легко отделались. А Кирилл Прокофьевич четко им всем объяснял: «Убить — проще всего. Его же еще и мучеником изобразят, а нас — убийцами и бандитами. А так мы одержали моральную победу: воеводы нам повинуются, мы оказались сильнее сейма. Понимаете?»
Потом рассказывали, что Довнарович от стыда то ли удавился, то ли сбежал из Польши. Словом, исчез.
Кирилл Прокофьевич Орловский уже в лагере при анализе наших действий сказал:
— Хочу отметить грамотные действия группы товарища Романчука. Если бы вся группа вступила в бой с полицией, то операция бы сорвалась. Но товарищ Романчук принял правильное решение. Оставив часть группы для отвлечения полиции, он ворвался в салон-вагон и под страхом смерти заставил воеводу отдать полиции приказ о прекращении огня. Это было переломным моментом в ходе операции. Объявляю всей группе благодарность.
Мы радовались за Романчука и его хлопцев. Получить благодарность от нашего командира было делом нелегким. Скуп он был на похвалу.
Как потом выяснилось, через час после нашего отхода на помощь воеводе прибыли каратели из Лунинца и Пинска. Как обычно, они начали с окружения поезда и беспорядочной стрельбы. Всем пассажирам пришлось лечь на пол. Некоторые были ранены. Затем бравые вояки с криком «Виват!» перешли в атаку и взяли в «плен» своего незадачливого воеводу, охрану и пассажиров.
А пущенный нами в сторону Лунинца паровоз благополучно прибыл на станцию с гордо реющим красным флагом. Поднялась паника. Станционные служащие разбежались. Карательней отряд, окружив «красный паровоз», буквально изрешетил его пулями. Как раз в это время мы спокойно обрабатывали поезд воеводы в 12 километрах от Лунинца.
Но не думал и не гадал я, какое горе принесет мне эта операция. В одном из вагонов меня увидел купец, хорошо знавший нашу семью. Узнал и меня. По данным разведки, был он агентом польской охранки — дефензивы. Я был вынужден его застрелить. Иначе семье гибель.
Но прошло несколько недель, и вдруг получаю черную весть: отца и мать забрали жандармы и увезли в лунинецкую тюрьму. А дом подожгли. Спасибо односельчанам — только жандармы уехали, бросилась тушить вся деревня. И потушили. Но что дом? Ведь отца с матерью истязают мучители.
Иван Герасимович Романчук, ведавший в отраде разведкой, привел в действие все наши связи. Было выяснено, что купца-шпика я не убил, а только ранил. И придя в госпитале в сознание, он назвал меня и сказал, кто мои родители и где живут. Романчук сам ходил в Лунинец и под страхом смерти заставил одного польского шляхтича пойти в госпиталь к раненому купцу-шпику и сказать: «Если ты не откажешься от своих показаний, не заявишь, что ошибся, — по выходе из госпиталя считай себя мертвецом».
Шпик страшно испугался и вызвал в палату следователя. Дал ему новые показания, суть которых сводилась к следующему: в поезде не видел он Василия Коржа. Спутал с ним, в горячке, кого-то другого. Эти показания открыли перед родителями двери тюрьмы. Но после жесточайших пыток и мучений они так и не смогли оправиться.
Я встретился с ними несколько месяцев спустя и не узнал их. Передо мной были глубокие, насмерть измученные старики. Те несколько дней, что провели они в камере пыток, намного раньше свели их в могилу.
А сколько таких, как мои родители, белорусов принимали жестокие муки за сыновей своих, с оружием в руках вставших на путь борьбы с угнетателями?! Сколько преждевременных могил на полесских кладбищах! Какой мерой такое горе измеришь?!
Но ничто не могло остановить нашу борьбу. Мы были нужны людям. Мы были лучом света в непроглядной тьме и нищете их подневольной жизни.
А как жил крестьянин в тогдашней Польше, можно судить по таким фактам. Правительство Пилсудского, неимоверно взвинчивая цены на предметы первой необходимости, вместе с тем держало самые низкие цены на сельскохозяйственные продукты. К примеру, литр керосина стоил 50 грошей, килограмм соли — 20, осьмушка махорки — 70, коробка спичек — 10, а килограмм сахара — 1 злотый 10 грошей. И это в то время, когда пуд хлеба стоил 1 злотый 80 грошей, килограмм масла — 80 грошей, десяток яиц — 10 грошей. Столько же, сколько коробок спичек! Непомерно высокие цены были и на мануфактуру, и на обувь.
Весной, когда у крестьянина сплошь и рядом не хватало хлеба до новины, он вынужден был идти на поклон к помещику или кулаку. Несколько пудов хлеба, взятых в долг, по осени не только надо было возвратить, но и еще за каждый пуд отработать во время жатвы и сенокоса по два-три дня. Жнея могла за день — от зари до зари — заработать 50—60 грошей, косец — самое большее — полтора злотых. И жили при лучине, ходили в домотканой одежде, лаптях. Хотя были и те, кто неплохо «устроился».
В своем письме из подполья от 25 августа 1924 года Вера Захаровна Хоружая писала нам всем: «Живу по-прежнему, широко и жадно хватая жизнь. По-прежнему вокруг меня разлита огромная, яркая радость. Но кроме радости есть теперь и очень-очень много горя… Жить стало страшно трудно. Со всей моей энергией, с жаждой жизни я
