Головастик из инкубатора. Когда-то я дал слово пацана: рассказать всю правду о детском доме - Олег Андреевич Сукаченко
Тем более, что на столе в живописных блюдцах красовались тонко нарезанные ломтики сала с чесночком, вызывающие у едока мгновенный склероз – проглотил несколько кусков и надолго забыл о голоде; дрожащий от нетерпения быть съеденным холодец с хреном и горчицею; пышущие жаром пирожки с капустой, грибами и мясом – на любой вкус; блестящие, скользкие от масла вареники с творогом, которые сами так и норовили (как у Гоголя в «Вечерах на хуторе близ Диканьки») кинуться к вам в рот; дымящийся в казанке борщ с черносливом и разными нажористыми копченостями и приправами; густо взбитая нежнейшая сметанка, способная поставить вертикально не только ложку; тушеная в горшочке свининка (вот где она пригодилась!) с картошечкой, фасолью, морковью и лучком – мм, объедение! Одним словом, чего только не было на этом столе!
Из дома выходил удивительно присмиревший с некоторых пор Николай (он откровенно побаивался меня и дядю Васю) и скромно потупив голову, садился с краю стола, смиренно ожидая, когда Василий Макарович соизволит сказать бабушке: «Ну, налей и Коле, что ли…» Завязывалась неспешная поначалу беседа о том, о сем, пятом, десятом, градус которой постепенно поднимался вместе с количеством выпитого.
В конце концов, Василий Макарович, в очередной раз «построив» всех родственников и совершенно замучив нас своим неизменным «Я вам авторитетно заявляю!», отбывал на уже поджидавшей его по договоренности машине в сторону своих пенат, чтобы на следующее утро страшно терзаться и страдать от изнуряющего его похмелья. Он так и говорил мне «по секрету»: «Ну, и наклюкался я вчера у бабушки, Олег!»…
Эх, нет теперь уже ни деда, ни бабушки, ни даже дядек (да простятся им все прегрешения, вольные и невольные). Все они ушли туда, откуда не возвращаются. Опустевший дом наш, который без хозяина, как известно – сирота, быстро пришел в негодность и осыпался. Его уже и не видно толком на заросшем бурьяном и молодыми деревьями участке. Странно мне было в последний свой приезд на Украину наблюдать, как неумолимое время уничтожает все следы нашего пребывания на земле. И я с горечью подумал о том, что ничего уже нельзя вернуть или поправить.
Мы часто пренебрегаем общением со стариками – нам кажется, ну что такого ценного они могут рассказать нам, молодым? Чему научить, о чем поведать, когда мы и сами с усами? Зачем нам, позевывая, слушать их скучные нотации, внимать запылившимся воспоминаниям из давно уже сгинувшей жизни, в то время как у нас у самих все бурлит, искрится и бьет ключом?
И только теперь я с грустью понимаю, сколько бесценного, выстраданного человечеством опыта и самых невероятных, сокровенных знаний кануло в пустоту, пропало безвозвратно лишь потому, что это оказалось никому не нужно! Неужели и мы вот также проживем свой недолгий век почем зря? И никто даже не вспомнит, что когда-то мы были гостями на этой земле. Будто и не жили здесь вовсе!
Нет, и в самом деле, зачем люди рождаются, живут, смеются, влюбляются, мучаются и умирают? Ради чего все это? Должно быть, что-то мы делаем в своей жизни не так, не совсем правильно, если смысл ее до сих пор никому так и не открылся. А впрочем, не все ли нам равно? Как ни крути, а однажды все на кладбище окажемся. Вон оно, сразу за деревней в небольшой рощице, виднеется…
Глава 57
Но над степью моей потянуло кровавым дымком.
А по полю широкому шла моя мама
Из песни «Как над бережком», на слова Георгия Николаенко
Насколько я помню, мы никогда в детском доме не обсуждали родителей друг друга – это было не принято. Спрашивать: «Кто твои мама и папа, как ты попал в детдом?» – считалось дурным тоном. Мало ли, по какой причине ребенок оказался в интернате. Это его личная история. Иногда очень болезненная и страшная. Так чего ради человеку лишний раз душу бередить?
Кроме того, те из нас, кто были отказниками, в принципе мало что знали о своих родителях. Взрослые нам почти ничего о них не рассказывали. Ну, может быть, за исключением того, живы они или умерли. Все же остальное было засекречено, как будто это какая-то государственная тайна. Мы понятия не имели о том, как зовут наших родителей и совершенно не представляли, при каких обстоятельствах очутились в детском доме.
Вероятно, педагоги рассуждали так: «Ну, к чему детям алкоголиков, преступников, наркоманов и прочих асоциальных личностей знать, кто их родители? Какой пример могут они подать ребятам, от которых отказались? Да и ребенку лучше расти в неведении относительно его ужасного прошлого – зачем омрачать жизнь совсем еще маленького человека?».
Это потом уже, в старших классах я выкрал у директора свое личное дело и с замиранием сердца раскрыл эту потрепанную серую папку. Из нее я узнал, что мать моя, Надежда (имя-то какое!) от меня отказалась. Так и написала в заявлении, которое было подшито к делу: «Я отказываюсь от ребенка в связи с тяжелыми жизненными обстоятельствами».
Меня как током шибануло по голове! Я представил, как врачи в роддоме пытались отговорить ее от этого опрометчивого шага, как напоминали, что все еще в жизни образуется, что дети – это ни с чем не сравнимое счастье (ведь не на горе же мы рождаемся, в самом деле!), и как она отнекивалась, нервно покусывая губы…
Честно признаться, я не очень понимал, как от меня вообще можно было отказаться?! Я что, инвалид какой-то без рук и без ног или имбецил с мозгами набекрень? Калек (дай бог им здоровья!) – и тех выхаживают, а тут бросили на произвол судьбы совершенно нормального карапуза. Как подобная ересь вообще могла прийти родителям в голову?!
И не только моим, кстати. Взять хотя бы друзей, с которыми я вместе воспитывался в детском доме – все здоровые, красивые, сообразительные ребята! Ей богу, надо быть очень неумными людьми, чтобы отказаться от таких детей. Спросите у любой матери: «Кто самый лучший ребенок на свете?» – и она отведет вас к своему ненаглядному чаду. У нас же только в одном интернате – триста брошенных детей! А сколько еще таких детских домов по всей стране?!
И ладно бы, война какая-нибудь была, родители
