Трава была зеленее, или Писатели о своем детстве - Андрей Георгиевич Битов
— Здрасте!
А он сказал деду:
— Дай денег!
Нас он даже не увидел. Он сбросил со стола банку с головами селедок, и по газете расплылось масло. Он раскрыл ящик стола, а мы с Зойкой ждали, что дед что-нибудь скажет, но дед молчал, — и когда он раскрывал ящик стола, я увидела, что руки у него сильно дрожат, и я подумала, что ему стыдно. От него пахло чем-то сладким и неприятным. Он наступил своими валенками в лужу масла и селедочные головы. У него глаза были точь-в-точь как у этих селедок, и я подумала, что он еще сильнее натопчет. Он крикнул деду невнятно, смешно проговаривая слова:
— Где деньги? Где они лежат?
А дед сказал, что денег нету. Он так боялся. А у него был сервант, там еще за стеклом стояли фотографии, где он в орденах, и куски туалетного мыла в красивых коробочках. Это было очень дорогое мыло. Я такое знаю. И было видно, что у деда оно стоит для гордости. А этот его сын так сильно раскрыл сервант, что стекла звякнули и фотографии попадали на пол, но он и этого не увидел. Он даже наступил на одну своим размокшим валенком, и она прилипла к подошве, видно было полдедовского лица и плечо, а дальше шел валенок. Мы с Зойкой понимали, что так не должно быть, но мы не знали, как сказать об этом деду.
— Где деньги? — крикнул этот его сын и стал выбрасывать куски мыла на пол. А дед Аполлонский сидел молча в своем кресле и не смотрел ни на нас, ни на сына. Он сидел и делал вид, что читает газету, а на стеклах очков у него скопились слезы.
И тут вдруг Зойка крикнула:
— Хватит!
Но непонятно было, кому она это крикнула, то ли сыну, то ли деду, чтобы он сказал что-нибудь.
А я крикнула:
— Как вам не стыдно! — но это уже точно было к сыну.
Только он нас опять не услышал, словно нас не было в комнате.
— Я с вами говорю, — сказала Зойка.
Тогда он посмотрел на нас мутно и ответил:
— Да я же тебя, сопля, раздавлю!
— Это ничего, — сказала Зойка, — меня папа еще не так бьет!
А я добавила:
— Она вам не сопля! И если вы ее раздавите, вас посадят в тюрьму.
А Зойка крикнула ему:
— Это нехорошо — приходить к пожилому человеку и все у него раскидывать!
А я стала грызть ногти.
И тут дед Аполлонский сказал:
— Он так всегда. Он мою пенсию всю забирает до копейки, а мне ни на что не оставляет… А мне так иногда хочется!
Но тогда сын его крикнул:
— Да хоть ты не лезь, старый! Без тебя разберемся!
Тогда Зойка сказала:
— Мы взяли шефство над дедушкой! Он не может дать вам денег! У него кончилась пенсия… сегодня…
— Да, — говорю, — я тоже видела, как у него кончилась пенсия.
Дед Аполлонский закивал, ему запретили участвовать в разговоре.
— Ладно врать, — сказал нам его сын, — он всегда под конец месяца пенсию получает. А сегодня у нас что?.. Конец месяца! — а потом он еще стал бормотать что-то рваное, но нам уже было не разобрать.
— Все равно, — сказала Зойка, — мы не дадим вам так ему дерзить!
Тогда он стал топтаться с ноги на ногу, и мне очень не нравилось, что у него на подошве фотография. Он смотрел на нас мутно, он, наверное, даже не все понимал из того, что мы ему кричали. Зойка доходила ему ровно до локтя, и он смотрел вниз на нее, даже слегка сощурясь, словно она совсем была крошка, и он не мог ее разглядеть.
— Уходите! — крикнула я с обидой в голосе. — А то вы… — и тут я опять увидела полдедовского лица из-под валенка, — а то вы так натоптали!
А Зойка совсем осмелела: она стала его тихонечко подталкивать, она взмахивала так легко руками в белых школьных манжетах и быстро-быстро бормотала: «Идите-идите!», я даже сначала не разобрала, что она там бормочет. У нее так быстро мелькали манжеты, как будто бы летел пух из подушки. Я тоже стала, как Зойка, взмахивать манжетами и точно так же бормотать. А сын деда Аполлонского пятился от нас сначала, но потом остановился и крикнул нам:
— Чего размахались тут, как две курицы? Я же к отцу пришел, не к вам! Я здесь живу, между прочим! Мне, может, и пенсия никакая не нужна!
Но мы не отступали. Тогда он взглянул на деда, не заступится ли он, но дед так же, как мы, замахал руками и стал говорить: «Идите-идите!» Зойка засигналила ему, чтобы он молчал. А сына сильно раскачало от наших толчков, и он сказал деду:
— Да я сам уйду, старый партизан!
В общем, ушел, и пока он шел к прихожей, фотография на подошве прилипала к полу с каждым его шагом, а потом с чавканьем отклеивалась.
Мы тогда быстренько собрали мыло и поставили красиво в сервант: зеленые коробочки к белым, желтые к розовым, а рядом поставили фотографии. Но и это не развеселило деда.
— Он всегда деньги у меня забирает, — сказал нам дед, — первый раз не забрал… А так всегда, как только пенсию получу, приходит и все забирает до копейки. Я и так себе ничего не покупаю, только хлеб и творог. И вот еще что покупаю, — и он показал на рублевое мыло в серванте, — покупаю, потому что красиво. Я все красивое люблю… А он все пропивает! Пришел, все на пол побросал, натоптал… Я себе на похороны откладывал в одно место. Думал: не скажу никому, так он нашел и все до копейки забрал. Я ему говорю: «Оставь! Это мне все нужное!» А он мне говорит: «Тебя, дед, государство бесплатно похоронит!» А кто меня без денег похоронит? Я себе еще рубашку новую спрятал, и все такое… Да только боюсь, сын найдет и пропивать понесет! А мне что, когда я умру, во всем старом ложиться?.. — и у деда слезы выкатывались из-под пластмассовой
