Сергей Рахманинов. Воспоминания современников. Всю музыку он слышал насквозь… - Коллектив авторов
После концерта 18 декабря, оказавшегося последним концертом Сергея Васильевича в Нью-Йорке, он сделал перерыв на шесть недель. Отдыхал, занимаясь только, как обычно, два-три часа в день, чтобы поддержать технику на должной высоте. Он изредка жаловался на усталость, что было естественным, принимая во внимание его годы (шестьдесят девять лет) и беспрерывную нервную жизнь, слегка похудел и как-то пожелтел, но в общем казалось, что с ним все благополучно. Простудившись в конце января 1943 года перед самым отъездом в турне, назначенным на 3 февраля, Сергей Васильевич не захотел отменять концертов и настоял на отъезде. Сила воли его была изумительна. Сколько раз, совершенно больной, он не отменял своего выступления, чтобы только не подводить этим устроителей концерта. Превозмогая себя, страдая от какой-нибудь сильной боли, сидя с повышенной температурой за роялем, он играл, чтобы исполнить принятое на себя обязательство. Был случай, когда он играл в то время, когда из-за сильной боли в спине не мог ни подняться, ни сесть без посторонней помощи. Все это пришлось проделывать и перед концертом, и после него, при спущенном занавесе. И на этот раз, в феврале 1943 года, Сергей Васильевич, очевидно, опять превозмогая себя и скрывая от близких свою слабость и болезненное состояние, выехал в очередное турне согласно расписанию. Нет сомнения, что в эту пору болезнь, которая свела его в могилу, была уже в нем.
Концерты начались в небольшом городке в Пенсильвании. Следующий концерт прошел в Колумбусе, Огайо. Приехавшие в Колумбус близкие друзья Рахманинова, Е.И. Сомов и его жена, были поражены плохим видом Сергея Васильевича. Все это было приписано его недавней простуде. Отменив концерт в Кливленде, Сергей Васильевич приехал в Чикаго, где он играл 11 и 12 февраля и где ему был оказан восторженный прием. В обоих концертах вся публика встала при появлении Сергея Васильевича на эстраде и, устроив по окончании концерта овацию, долго не отпускала его. Он сам был удовлетворен своим исполнением.
Отмечаю эту подробность только для того, чтобы подчеркнуть, что еще за шесть с небольшим недель до смерти Сергей Васильевич был все тем же Рахманиновым, оставался на той же высоте как артист и что даже разрушавшая его болезнь не сломила его артистический дух. Оставшись дня на три в Чикаго, Сергей Васильевич стал жаловаться на боль в боку; призванный к нему врач приписал это небольшому плевриту и невралгии и разрешил продолжать концерты, посоветовав пожить на солнце и в тепле. Выехав из Чикаго, Сергей Васильевич, уже совершенно ослабевший, играл в Луизвилле 15 февраля, отказываясь отменить следующий концерт, 17 февраля, в Ноксвилле из-за того, что осенью он уже причинил беспокойство местному менеджеру, перенеся назначенный там концерт на февраль. Концерт в Ноксвилле был последним концертом Рахманинова. Сергей Васильевич чувствовал себя все хуже. Отменив концерты во Флориде, а затем и в штате Техас, Сергей Васильевич и Наталия Александровна решили вскоре проехать прямо в Новый Орлеан, чтобы, отказавшись от всех концертов на юге, ехать оттуда в Беверли-Хиллс. У Сергея Васильевича должен был быть ряд концертов в Калифорнии, назначенных на март. Он думал, что поправится, попав домой и пожив там в тепле, как ему советовал чикагский доктор. В Новом Орлеане Рахманиновым пришлось прожить два-три дня, пока сопровождающему их представителю концертного бюро, мистеру Ховарду Хэку, не удалось достать спальные места до Калифорнии. По дороге между Новым Орлеаном и Лос-Анджелесом у Сергея Васильевича началось кровохарканье, которое, впрочем, скоро прекратилось. Дорогой, совершенно больной и ослабевший, он мечтал только об одном: доехать поскорее домой в Беверли-Хиллс и вызвать к себе знакомого русского доктора, которому он верил и с которым мог бы договориться. Но и тут он встретил неожиданное препятствие, так как на вокзале в Лос-Анджелесе, куда они добрались 26 февраля, уже ждала карета скорой медицинской помощи с санитарами и врачом, которые выехали за Сергеем Васильевичем по распоряжению близких Сергея Васильевича, узнавших о его болезни и условившихся по телефону из Нью-Йорка о том, чтобы его встретили на вокзале и приготовили место в больнице. Несмотря на просьбы Сергея Васильевича отпустить его домой, ему пришлось подчиниться и ехать в больницу. Пробыл он там недолго. Врачи нашли у него воспаление легкого и следы плеврита, но настойчивые просьбы Сергея Васильевича перевезти его домой на сей раз были уважены.
Дома Сергей Васильевич сначала почувствовал себя лучше. Русский врач А.В. Голицын ежедневно посещал его, он пригласил к Сергею Васильевичу русскую сестру милосердия О.Г. Мордовскую. По настоянию Голицына к Сергею Васильевичу был приглашен на консилиум другой врач, доктор Мур, а через несколько дней, 11 марта, семье была сообщена ужасная весть, что у Сергея Васильвича рак легких и печени и что поражены уже кости и мышцы. Никакая операция помочь не могла. Все, что оставалось сделать близким, это скрыть от него ужасную правду, так как Сергей Васильевич всегда с мистическим страхом говорил о смерти. Это, по-видимому, удалось.
Прах Сергея Васильевича покоится на кладбище в Кеnsico, недалеко от Нью-Йорка.
Закончив этот биографический очерк о Сергее Васильевиче Рахманинове, хочется прибавить еще несколько слов от себя для характеристики его как человека. Это несколько дополнит сказанное.
Отличительными качествами Сергея Васильевича являлись доброта и отзывчивость к страданиям и нуждам других большей частью неизвестных ему людей. Мало кто знает, как велика была его помощь еще прежде в России и в особенности здесь за рубежом оставшимся «там» и живущим «здесь», то есть рассеянным по всему миру русским людям. Он был очень скромен и совершенно не переносил шумихи и рекламы. Несмотря на кажущуюся неприступность и суровость, он был очень прост и естествен в обращении и доступен всякому, кто действительно нуждался в его помощи или совете. Обмана он не прощал никогда и помнил его долгие годы. Доступ к нему человека, обманувшего его, был закрыт навсегда. В гневе Рахманинов был страшен. Он обычно замолкал, когда сердился, но молчание это было страшнее всяких слов.
Его всегда сильно трогала всякая деликатно выраженная забота о нем. Он был общителен только в кругу очень близких людей, но и здесь общительность эта имела ясно выраженный предел, через который он никогда не переступал. Он был очень скрытен относительно всего, что касалось его музыки, и относительно себя. Словами о себе, о своих переживаниях и о своем творчестве он
