Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

С другой стороны, рассуждает Гексли, разум, несомненно, зависит от физических причин. Изменениям в сознании определенно предшествуют изменения физиологические, как движению руки предшествует сокращение мышц. Он вновь подтверждает свою веру в «детерминизм», ибо противоположность детерминизму есть самопроизвольность, а верить в самопроизвольность — значит верить в полный хаос. И все-таки, на его взгляд, он не более детерминист, чем Фома Аквинский и епископ Беркли, и, хоть он материалист, не менее их волен верить в разумное божество. Лилли, наверное, читал эту статью в некотором недоумении, тем более что Гексли нигде не допускает, что духовные явления могут по-настоящему влиять на явления физические. Заканчивает он знаменитой метафорой, в которой наука представлена Золушкой, а теология и философия — ее злыми сестрицами:

«Она топит печку, подметает дом, готовит обед, а ей в благодарность говорят, что она убогое существо, поглощенное низменными, материальными заботами. Зато там, на чердаке, ее посещают волшебные видения, недоступные двум сварливым тупицам, которые грызутся внизу…

Она знает, что оплот нравственности… — подлинная жизненная вера в твердый порядок, заведенный в природе, по которому безнравственность с такою же неизбежностью влечет за собой разброд в обществе, с какой плотские излишества влекут за собой телесные недуги».

Издатель «Двухнедельного обозрения» заявил, что без этой статьи «просто не состоялся бы декабрьский номер».

В споры с теологией Гексли оказался втянут снова из-за проповеди, произнесенной каноником Лиддоном. Маститый проповедник утверждал, будто катаклизмы — в особенности катаклизмы священные — суть случаи замены действия природных законов низшего порядка действием законов высших. Гексли в «Псевдонаучном реализме» поясняет, что такой образ мыслей — очевидный пережиток средневекового реализма, которому универсалии представлялись существующими в действительности. А между тем физические законы — это не силы, которые действуют сами по себе. Они никоим образом не сковывают природу и не способны противодействовать друг другу или друг друга замещать. Это просто обобщенные выводы из опыта и, таким образом — средство, при помощи которого можно с высокой степенью вероятности предсказать будущее.

По своему размаху, по выразительности это замечательное сочинение. Скупыми мазками Гексли рисует историю метафизической мысли; чтобы разделаться со средневековым представлением о космосе, ему, например, достаточно одной фразы:

«Средоточием этого мира была Божественная Троица. Окруженная иерархическим сонмом ангелов и святых, она взирала с высоты на подвластный ей ничтожный мирок разумных существ. Там, на краю преисподней, где затаилось вечное проклятие, денно и нощно барахтались людские душонки, придавленные низменностью своего телесного воплощения, непрестанно одолеваемые, на свою погибель, столь же многочисленным и едва ли не столь же всесильным сонмом дьяволов».

Он не отказывает философам-схоластам в человечности, даже в наличии ума: ведь они не давали угаснуть мысли — только мыслили они о ерунде.

Гексли выпустил стрелу в каноника Лиддона, но охнул герцог Аргайльский. Его статья «Власть закона», полная метафизической мути и нравоучительной укоризны, занимает страниц двадцать мартовского «Обозрения». Герцогу больно, но это еще не все: герцог разгневан и потому, вполне естественно, приписывает себе бесстрастность Гексли, а всю свою злость — противнику. Итак, «профессор» в целом прав, но он позволил себе непристойный и злопыхательский выпад против церковной кафедры. И герцог принимается объяснять, что имел в виду каноник и как следует понимать слова профессора, и в конце концов становится уже совсем неясно, кто что хотел сказать. А в результате оказывается, что из-за непреложности дарвиновского авторитета в науке установился «режим террора», против которого, как предрекали их светлость, взбунтуется со временем сам Гексли.

Гексли живо смекнул — а изучив статью герцога, удостоверился окончательно, — что высокородный автор статьи, защищая каноника, отстаивает собственные путаные взгляды. В ответ ему Гексли в статье «Наука и лженаука» четко проследил, что вкладывали в понятие «естественный закон» от Бэкона до современности, показав, например, что закон сохранения энергии повсеместно, в органической и неорганической природе, характеризует единообразие последовательности событий, которое не оставляет места никаким перетасовкам «высших» и «низших» законов. Напоследок он бранит герцога за его самонадеянное невежество и безнадежный сумбур в голове, которые вынудили Гексли, по его словам, тратить время на писанину по поводу совершенно очевидных вещей.

Гексли рассчитывал, что герцог оробеет и умолкнет. А вышло, что тот, напротив, взвился до небес. В статье «Прекрасный урок», напечатанной в сентябрьском номере «Двухнедельного обозрения», он высокопарно излагает сперва дарвиновскую теорию коралловых рифов, а затем — противоположную, разработанную Джоном Мэрреем во время экспедиции на «Чэлленджере». Стало быть, Дарвин тоже способен заблуждаться, однако перед ним так благоговеют, что Мэррей под влиянием других ученых целых два года не решался опубликовать свои данные.

На сей раз Гексли не удостоил герцога персональным ответом, а только указал в конце своей «Епископальной трилогии», что Мэррей вовсе не доказал ошибки Дарвина насчет коралловых рифов. Американец Дана[251], например, после исчерпывающих исследований сделал вывод, что наилучшим образом все факты объясняет все-таки теория Дарвина.

Работа «Епископальная трилогия», напечатанная в ноябрьском номере «Обозрения» за 1887 год, посвящена главным образом выступлениям трех просвещенных епископов на одной из сессий Британской ассоциации. Гексли соглашается с ними, что наука и религия по природе своей не противоречат друг другу. Духовную сущность христианства можно было бы сохранить нетронутой, надо только отбросить прочь всю вздорную болтовню о чудесах. Язык автора исполнен великодушия: он понимает, он идет на уступки. Он допускает, что молитва может бесспорно быть действенным средством в психологическом и даже практическом смысле. Он признает, что над учеными «в полной мере тяготеет первородный грех». Астрономия не возвышает их души, а микробиология не учит смирению. Но когда разговор заходит о достижениях науки, его истинные чувства становятся ясней:

«Поборникам теологии, утверждающим, будто с уничтожением их догм исчезнет и нравственность, не мешало бы принять в расчет, что, скажем, в таком вопросе, как стремление к достоверности, наука уже намного опередила все вероучения и в этом частном отношении оказывает на человечество воспитательное воздействие, на какое церковь показала себя решительно неспособной».