Наталья Солнцева - Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание

Мысль о переезде захватила Шмелева. Рождались творческие планы, он даже подумал о возможности реализовать намерения экранизовать свою прозу: во Франции он дважды отказался продать права на кинематографическую версию «Неупиваемой чаши» — боялся искажений. Он попробовал бы сделать американский сценарий по своему «Трапезондскому коньяку». Он будет читать лекции. Он будет вставать в шесть-семь утра. Ему не придется ходить по лавкам, думать, когда сможет оплатить газ, электричество, квартиру. Он будет посещать храм. Он будет избавлен от ненужных посетителей. И еще ему так хочется побывать на Аляске. А еще хочется увидеть национальный парк в Калифорнии, там автомобили проезжают сквозь дупло, там медведи обитают на воле, там зайцы на лыжах, там водопады…

И еще аргумент: вдруг начнется Третья мировая война. Ильин успокаивал: в СССР голод и разруха, советская армия способна на диверсии, но не на мировую войну, Советы знают, что США обладают атомным оружием, к тому же еще не готовы подземные города Кузнецкого бассейна. Он советовал своему другу не связывать предполагаемый переезд в США с угрозой войны: переезд не должен быть бегством. Ильин советовал Шмелеву не отказываться от меценатских денег при условии, что они будут вноситься архиепископу Виталию, советовал жить и на меценатство, и на гонорары, и на сотрудничество с монашеским журналом. Кроме того, он убеждал Шмелева поселиться не в монастыре, а недалеко от него.

Шмелев согласен: жить в самой обители, среди дисциплинированной братии, он действительно не сможет, а надеть клобук не мыслит — слишком в нем много личного и независимого. К тому же, живя в обители, своей свободой он может смущать монахов. В благодарность за покровительство он намеревался соответственно распорядиться своим литературным наследием и часть доходов от будущих изданий передать на православно-миссионерское установление: он решил оставить обители свои главные произведения, а именно «Солнце мертвых», «Лето Господне», «Богомолье», «Старый Валаам», не исключалось передать обители и «Пути небесные», и «Куликово Поле». Он не хотел быть нахлебником. Он поедет туда не с пустыми руками, не бесправным пришельцем! Нашлись меценаты, и со Шмелевым уже обсуждали возможность купить двухкомнатный домик.

Шмелева обнадеживала весть о том, что американцы раскрывают зоны для DP, т. е. перемещенных лиц: в таком случае центром русского рассеяния станут США. «Туда мне путь»[638], — писал он Ильину 19 августа 1947 года. Но с августа же появляются и первые проблемы: переезд не обещает быть скорым. Квота для русских закрыта до 1 января 1948 года, постоянная виза требует много хлопот.

Но Париж уже так невыносим! В декабре 1947 года Шмелев, оставив квартиру на попечение племянницы, перебрался в Женеву. Перед отъездом он вопросил Евангелие о своих планах — и ему ответилось главой 21 от Луки: когда Христа спросили о храме, он сказал, что придут дни, когда «не останется камня на камне», и еще Христос предостерег от заблуждений. И что это значило?.. Ильин иронизировал: у Бога яблоки воруете!

Шмелев уехал вместе с генералом Дмитрием Ивановичем Ознобишиным, известным библиофилом, в прошлом заместителем военного атташе в Париже. В январе 1942 года Иван Сергеевич получил от генерала письмо: ему предстояла вторая операция, и он просил Шмелева приехать — не хотел умереть, не пожав писателю руку. Шмелев поехал к нему, и тогда ему показалось, что они станут друзьями.

В Женеве Шмелев жил в пансионе, на свои деньги, не желая материально зависеть от генерала. Хозяйка отличалась строгостью, потому в пансионе был покой. Ни детей, ни собак, ни радио, персонал не то что не говорил громко, а просто шептал. Тут Иван Сергеевич вдруг обнаружил, что в Париже он недоедал. Он попал в праздную, сытую Женеву, в которой все закупали подарки к Новому году, а в кондитерской не было свободных мест, и витрины ломились от переизбытка продуктов. Но уже в его январских 1948 года письмах зазвучал мотив скуки и духовной пустыни. Вдруг он почувствовал, как давила даже чистота сервировки. Теперь ему предпочтительней русская харчевня. Нет цели, нет идеи, изо дня в день верчение в колесе — такова жизнь швейцарцев. Господи, даже у большевиков есть идея! Женева — ненужная, нечему тут учиться. Тоску наводила и плохая погода.

Пансион стал для него дороговат: 15 франков в сутки. Он искал другой пансион, но попадались лишь убогие и грязные. Он начал скучать по парижской квартире. Понял, что в своей квартире на улице Буало он обжился. Он даже бомбежку там пережил. Его тяготило великодушие Ознобишина. И что его понесло в сию счастливую страну? Он вновь утратил волю и вновь не мог взяться за работу Как следствие женевского переедания началось обострение язвы. Ильин старался его успокоить: язва — это от долгого голода и нервного перенапряжения, а что касается щедрости Ознобишина, так не следует его лишать смысла жизни.

В январе 1948 года Шмелев поселился у инженера Г. О. Риша, доброго и странного человека. Ему под шестьдесят, он немного говорил по-русски, все время что-то чертил и спать ложился в семь вечера. Он мил и предупредителен, угощал чаем, а в знак расположения показал фотографию императорской семьи.

В Женеве оказался хороший храм, и Шмелев познакомился с отцом Леонтием (Барташевичем). По его совету он и поселился у Риша. У отца Леонтия была библиотека, и Шмелев мог ею пользоваться. Он сблизился с Федором Ефимовичем Волошиным — изобретателем-ученым, профессором, специалистом по точным приборам, в 1937 году основавшим свою лабораторию в Париже. Он общался также с врачом Юрием Ильичом Лодыженским, который в 1920—1930-е годы возглавлял международный комитет «Во имя Бога» («Pro Deo»), и этот комитет помогал беженцам из социалистических стран. Лодыженский руководил Российским Красным Крестом в Женеве, он был членом бюро Лиги Обера — Лиги борьбы с III Интернационалом. Лодыженский пригласил Шмелева и Ознобишина на домашнюю елку, и Шмелев был умилен и обрадован сохранившимися традициями и преданиям. Он писал Ильину:

Чудесная пара (внучка и внучек) ребятенков! — какая радость для баб<ушки> с дед<ушкой>! Елка на фоне раскраш<енного> полотнища (грибы — сказочные), — к<а>к меня это взяло! Подарки — уйма! — из камина, целый воз Д<еда> Мороза (без мороза!), и я получил — репродукцию иконную из собрания Кондакова. Ну, вороха еды…[639].

Светлым было и Рождество 1948 года. В девять утра от О. А. Бредиус-Субботиной ему были присланы розы. Он писал ей 9 января 1948 года:

Светлая Ольгуна, ты необычайна, единственна! Целую сердце твое. Это Рождество стало для меня таким лучезарным — Тобою, моя радость! Розы твои — сама ты. Они девственно-свежи и сегодня — на третий день Рождества. Вон они, живые, яркие, — в полной силе, между двойных рам. Они освещают меня, и вся комната — твой свет.