Елена Лаврентьева - Дедушка, Grand-père, Grandfather… Воспоминания внуков и внучек о дедушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX – XX веков

— Конечно, бабушка… — звонко отзывался я.

Задумается бабушка, поглядит в даль неохватной своей памяти, головой покачает да серьезно так вымолвит:

— Может, где такое и было… Про Салтычиху-то мы, конечно, все слышали… Но чтоб у нас в Воронежской губернии… Во всяком случае, в нашем уезде все помещики были хорошие. Ну, кроме одного, правда. Только и того в конце концов судили…

Николай Белугин в годы Первой мировой войны

Я любил и дедушку и бабушку, но верил скорее прочитанному в моих книгах: ведь и сами дед с бабкой то и дело говорили: «Учись как следует, в книгах все найдешь, всю правду». Наверное, бабушка что-то не так понимает, думал я, она же необразованная у нас, полуграмотная… Потом, уже после их смерти, мне стало казаться, что в разговорах со мной они могли выразить лишь немногое из того, что знали сами, а потому их слова нередко становились некими зашифрованными посланиями: им, несомненно, хотелось хоть что-то высказать внуку, тогда как выражать свои мнения и мысли в открытую было нельзя… Например, уже когда деда не стало, бабушка, сидя на кухне, иногда пускалась в воспоминания о советском времени, и тогда можно было от нее услышать такое:

— Ходил к нам тогда этот… уполномоченный…

— Когда это — «тогда», бабушка?

— Да в тридцатые, будь они не ладны…

— А что такое «уполномоченный»?

— Были такие… Про них еще, хе-хе, говорили: «упал намоченный, а встал сухой», — прибавляла бабушка один из любимых, пусть незатейливых каламбуров.

— Как это, ба?

— В общем, человек этот все ходит к нам и ходит, ходит и ходит. Не из милиции. А так, «в гости». Придет — и сидит, про то про се заговаривает. А мне-то как страшно… Не принять нельзя. Сядет он с твоим дедом Колей на лавке, а сам все подкатывается, все одно и то же талдычит: «Что ж это такое, Николай Федорович, творится-то, а? Кругом враги, ну просто кругом… И на самом верху… Кому ж верить? Ведь какое доверие этим было, врагам-то народа, а?» Дедушка твой и вообще-то не слишком разговорчив был, а тут и вовсе молчок… Я всякий раз поставлю на стол что бог послал, а сама скорей в соседнюю комнату, да на колени перед иконой: «Богородица, матушка, защити, заслони! Не приведи бог, Коленька хоть что-нибудь не то скажет. Христом Богом молю, родимая! Четверо у нас… Пропадем ведь». А сама прислушиваюсь: что там Коля на кухне говорит. Слышу: он лишь еле слышно, будто про себя, «да-да», «нет-нет», но больше того — ничего. Ни слова лишнего. Так что ж ты думаешь, злыдень этот к нам года три ходил, все измывался, подловить хотел… Да, это нам уже известно: у сотрудников «органов» был тогда, в тридцатые годы, «план по району», по раскрытию «вредителей», вот уполномоченный и обходил семьи потенциальных жертв. Тем более что ходить было, наверное, недалеко: милиция — тут же, на соседней улице, дедов сад граничил с ее двором, и оттуда я, уже сызмала, нередко слышал треск и рев запускаемых милицейских мотоциклов, вопли пьяниц, жуткую ругань.

— А то раз он вдруг привязался, — опять вспоминала бабушка, — что, мол, у деда твоего усы якобы на манер… Гитлера. Прямо так и попер. Как ответишь? Тогда вообще такая мода была, и у наших, кто в правительстве, тоже точь-в-точь такие усы были. А попробуй, скажи про это… Дед с бабкой поженились в 1918 году, вспоминала моя тетка, как только он пришел из армии. Служил он под конец где-то в Псковской губернии, был, видимо, писарем, но выглядел «серой скотинкой». Во всяком случае, на фотографии, чудом уцелевшей, он в обычной солдатской форме. Через два года после свадьбы у них родилась дочь Татьяна, в 1922 году — Галина (моя мать), спустя еще два года — Александра (ее назвали в честь свекрови) и, наконец, в 1927 году — Наталья. Жили скудно, как вспоминала мама, мясо они видели дай бог раз в две недели. Когда хозяйка, моя бабушка, в обед ставила посреди стола глубокую миску со щами или кашей, все начинали есть прямо из этой миски, деревянными ложками — тарелок у них не было. Предполагалось, что все будут строго соблюдать очередность, но, разумеется, вечно голодные сестры все норовили «пошустрить». Не тут-то было: дед следил за порядком, и чуть что, говорила мама, он — раз! — по лбу деревянной ложкой… Или даже — только посмотрит на кого-то, только начнет ложку свою облизывать, а виноватый уже голову в плечи втягивает. Дед с середины двадцатых годов много лет работал бухгалтером в конторе леспромхоза, на соседней улице. Смутно помню историю о том, что однажды, в двадцатые годы, когда он вез зарплату работникам этого предприятия — лесозаготовителям — на их место работы, на лесоповал, на него напали бандиты, отнявшие у деда сумку с деньгами. В детстве эта история у меня почему-то смешивалась с изображением на коврике над моей кроватью: там хищные волки набрасывались на лошадь, которую нахлестывал возница в дровнях… Зима, ночь, лошадь несется из последних сил, один волк, с ярко горящим красной ниткой глазом, в прыжке пытается достать ее горло, лицо возницы искажено страхом. Сколько раз я засыпал, разглядывая этот коврик, купленный дедом с бабкой на рынке. Тетка вспоминала, как всей семьей они отправлялись собирать в заказниках лесные орехи и яблоки, разрешалось не больше двух мешков орехов на семью, а яблоки частично мочили в большой деревянной бочке, а частично дед разбрасывал на чердаке на соломе — там они хранились до морозов, потом их забирали в дом, счищали кожуру, пекли пироги. Еще в памяти у тетки осталось, как дед по вечерам садился на сундук и играл на балалайке, напевая что-то. В доме никогда не было вина, но веселье, несмотря на суровые времена, к ним порой заглядывало.

Варвара Семеновна Иванова и Николай Федорович Белугин в день свадьбы

Скажу еще, что дед всю жизнь не курил. Только в старости, когда его замучил астматический кашель (у него была сердечная астма), ему лучше всего, пожалуй, помогало лекарство под названием «астматол»: этот порошок дед и курил в смеси с табаком. После переезда в Москву в 1956 году он в нашей сырой и перенаселенной коммунальной квартире начал особенно напряжно, жутко кашлять, притом мучился невероятно, хотя все же ухитрялся сохранять удивительное спокойствие и достоинство. Я был свидетелем его мучений, поскольку жил в одной комнате с ним и бабушкой. У моих родителей была своя, отдельная комната, и такому роскошеству бешено завидовали остальные обитатели нашей коммуналки: ведь обычно все три поколения семьи жили в одной и той же комнате… Мои родители и их друзья довольно долго называли меня кличкой «застройщик»: дело в том, что в 1948 году у родителей как раз должны были отнять излишки площади, в очередной раз «уплотнив» коммуналку, однако этого не случилось, поскольку моя мама забеременела. Дедушка принимал от своих хворей какие-то отхаркивающие микстуры, пил таблетки теофедрина, из пипетки капал в мензурку зеленоватого стекла красиво расходившиеся в налитой туда воде всякие снадобья под странными названиями — капли Зеленина, капли Вотчала. Но больше всего меня завораживала процедура набивания папирос специальной табачной смесью из продолговатой картонной упаковки астматола: у деда было несколько хитроумных приспособлений для этого, в том числе особая набивалка для уплотнения табака внутри папиросных гильз, которые покупались отдельно, тоже в аптеке. Дед загодя заготавливал «лекарственные папиросы», на неделю вперед, — он вообще все делал обстоятельно и аккуратно. Насколько ему на самом деле помогал астматол, можно лишь догадываться, но это средство ему прописал врач, а тут дед был всегда исполнителен.