Алексей Смирнов - Козьма Прутков

Формальным поводом откликнуться послужило обращение неизвестного спирита (вероятно, того же медиума, генерала N. N.) к Пруткову-духу с просьбой наставить и помочь. Козьма Петрович не остался безучастен к просьбе спирита.

Спирит мне держит речь под гробовую крышу:«Мудрец и патриот! Пришла чреда твоя;Наставь и помоги! Прутков! Ты слышишь?» — Слышу.                         Я!

Пером я ревностно служил родному краю,Когда на свете жил… И, кажется, давно ль?!И вот, мертвец, я вновь в его судьбах играю —                         Роль.

Я власти был слуга; но, страхом не смущенный,Из тех, которые не клонят гибких спин,И гордо я носил звезду и заслужённый —                         Чин.

Я, старый монархист, на новых негодую:Скомпрометируют они — весьма боюсь —И власть верховную, и вместе с ней святую —                         Русь.

Торжественный обет родил в стране надеждуИ с одобрением был встречен миром всем…А исполнения его не видно, между                         Тем!

Уж черносотенцы к такой готовят сделке:Когда на званый пир сберегся сонм гостей —Их чинно разместить и дать им по тарелке —                         Щей.

И роль правительства, по мне, не безопасна;Есть что-то d’inacheve… Нет. Надо власть беречь,Чтоб не была ее с поступком несогласна —                         Речь.

Я, верноподданный, так думаю об этом:Раз властию самой надежда подана.Пускай же просьба: «Дай!» венчается ответом:                         «На!»

Я главное сказал, но, из любви к отчизне,Охотно мысли те еще я преподам,Которым тщательно я следовал при жизни —                         Сам.

Правитель! Дни твои пусть праздно не проходят;Хоть камушки бросай, коль есть на то досуг;Но наблюдай: в воде какой они разводят —                         Круг?

Правитель! избегай ходить по косогору:Скользя, иль упадешь, иль стопчешь сапоги;И в путь не выступай, коль нет в ночную пору —                         Зги.

Дав отдохнуть игре служебного фонтана,За мнением страны попристальней следи;И, чтобы жертвою не стать самообмана, —                         Бди!

Напомню истину, которая поможетМоим соотчичам в оплошность не попасть:Что необъятное обнять сама не может —                         Власть.

Учение мое, мне кажется, такое,Что средь борьбы и смут иным помочь могло б…Для всех же верное убежище покоя —                         Гроб.

С тех пор (октябрь 1907 года) дух Козьмы Пруткова, руководимый его опекунами, не тревожит более земную юдоль, однако память о Козьме Петровиче жива, что подтверждается регулярными переизданиями его творений; присутствием в нашей речи его афоризмов, давно ставших нарицательными; что подтверждается, наконец, выходом в свет этого жизнеописания, выдвигающего нашего «эстетика и моралиста» в ряд выдающихся мужей России, в череду исторических личностей, прославивших отечество (хотя бы в части юмористических досугов). И, кажется, Козьма Петрович вписывается в этот ряд с естественностью неординарной натуры, со всей своей внушительной фигурой и фактурой — такой, что его, как говорили, хоть в губернаторы ставь!

Между тем путь от безвестности к славе и у Пруткова был, как положено классику, загогулистым и тернистым. Прежде чем сложился Прутков канонический, все отведенные ему прижизненные мытарства испытал Прутков исторический. Собственно цель нашего жизнеописания и состояла в прохождении этого пути: от безвестности к славе, от истории к канону.

Прутков выступал как литератор трижды: в «исторической форме» в 1854 году и в начале 1860-х; в «канонической» — в 1884 году, ставши автором Полного собрания сочинений. Генетически он вырос из устной дворянской поэзии: из поэзии каламбуров, эпиграмм, дружеских посланий, комических описей — в общем, всяческих юморесок, вышедших из домашнего круга, дошедших до круга светского, но вовсе не претендовавших на печатную популярность. Алогичное начало, так сильно развившееся в Пруткове и сделавшее его одним из родоначальников современного абсурда, оставалось несомненно аполитичным и не позволяло использовать имя автора в литературной борьбе. Зато его пародийность, конкретные точечные уколы в адрес поэтов-дворян воодушевили литераторов-разночинцев, теснивших дворянскую литературу. Пруткова рассматривают как антипода «чистого искусства», невзирая на то, что его создатели — принципиальные защитники лирической чистоты. В силу этого литераторы-дворяне приветствуют опекунов Козьмы Пруткова, но не вполне благоволят к нему самому, а литераторы-разночинцы, напротив, приветствуют Козьму, но настроены оппозиционно к его попечителям. Видимо, устав от такой дискуссионности, опекуны решают прекратить деятельность Козьмы Петровича и отпустить его на вечный покой.

В течение двадцати лет казалось, что Прутков забыт. Однако с выходом Полного собрания сочинений все о нем вспомнили, причем ситуация в России настолько изменилась — сдвиг влево и ответная правая реакция оказались столь радикальными, — что «антидворянская» направленность прутковских пародий утратила свою остроту. На первый план вышли потешная алогичность и добродушный юмор. Отсюда в 1884 году позиции прежних его сторонников и противников меняются. Аристократы признают Пруткова абсолютно своим, а разночинцы от него открещиваются. Дальнейший ход истории снимает и эту оппозицию, хотя бы потому, что ни аристократия, ни разночинство на арене советской России уже не фигурируют. Целые пласты общества уходят в историческое небытие, а Козьма Прутков — яблоко их раздора — снова является бесконечными переизданиями своих творений.

Отсюда снова уместен вопрос: кто сохраняется в памяти потомков? Что остается от литературного наследия?

Пример Козьмы Пруткова свидетельствует: остается оригинальный, художественно состоятельный образ, рожденный спонтанно, непреднамеренно. При жизни в пылу борьбы разные стороны могут приписывать его себе или отвергать, но когда пена времени опадает, пыл иссякает и от самих «сторон» остаются только тома спорящих друг с другом мемуаров, на поверку важными оказываются чистота помыслов героя, его доброта, его естественность и честность, его этическая чуткость и точность воплощения в слове всех этих благодатей.