Бенгт Янгфельдт - Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг(Без иллюстраций)
Несмотря на имеющиеся лакуны, дневник проливает некоторый свет на события осени 1929 года: в то время, когда Маяковский узнал, что от запланированной поездки придется отказаться, Лили и Осип собирались в Лондон навестить Елену Юльевну. Это значит, что они воспринимали проблемы с паспортом Маяковского как частный случай, а не как проявление общего политического ожесточения, из-за которого и у них могут возникнуть трудности. 19 сентября они получили анкеты для советского заграничного паспорта, а 27-го подали заявление на получение британской въездной визы, но поскольку Великобритания возобновит дипломатические отношения с Советским Союзом только неделю спустя, заявление было подано через норвежскую дипломатическую миссию. Заявление, однако, отклонили со ссылкой на все еще действующий циркуляр В.795 и на то, что “г-жа Брик является дочерью г-жи Елены Каган, которая числилась в черном списке M.I.5 во время облавы в Аркосе”. Как видно, против Лили работал не только циркуляр 1923 года, но и тот факт, что ее мать фигурировала как “опасный” коммунист в связи с делом Аркоса. Но об этом она, разумеется, ничего не знала, когда ю октября записала в дневнике: “Нам отказали в англ. визах”. В еще меньшей степени она могла догадаться, что трудности, с которыми столкнулся Маяковский, встанут и у них на пути, о чем будет рассказано в следующей главе.
Тайная вечеря
23 октября, через два дня после возвращения Маяковского и Лили из Ленинграда, группа Реф приняла решение о проведении ретроспективной выставки Маяковского. Выставка была ответом Маяковского на недоверие властей, выразившееся в том, что его не выпустили в Париж. Показав свои достижения, Маяковский хотел продемонстрировать все, что он сделал и значил для революции и советского общества. Открытие выставки “20 лет работы” наметили на конец 1929 года. Но дело продвигалось медленнее, чем предполагалось, в частности потому, что весь обширный материал было трудно собрать, вследствие чего открытие отодвинулось на месяц.
Запланированный юбилей, однако, провели 30 декабря 1929 года, за день до новогоднего праздника, — шутливое, но намеренное нарушение традиции. “Купила г тюфяка — сидеть на Володином юбилее”, — записала Лили в дневнике 28 декабря. И на следующий день продолжила: “Покупала стаканы и фрукты на завтра. Куда я вмещу 42 человека?!” Каждого попросили принести шампанское, не по бутылке на пару, а по бутылке на человека.
“Крученых ужасно не хочет покупать [шампанское] Абрау— говорит: боюсь напиться и сказать лишнее”, — записала Лили. Его опасения подтвердились: в наполненной снегом ванне охлаждалось сорок бутылок шампанского, праздник длился всю ночь, многие — вопреки аскетичным традициям Лефа — опьянели, кто-то уснул, кто-то ушел домой на четвереньках в холодной ночи.
Поскольку столовая в Гендриковом была всего четырнадцать квадратных метров, стол вынесли, а на полу вдоль стен разместили тюфяки и подушки. На стенах развесили фотографии и плакаты Маяковского, а с потолка свисал длинный плакат, на котором большими буквами была написана фамилия виновника торжества: М-А-Я-К-О-В-С-К-И-И. Мейерхольд привез с собой костюмы: жилетки, парики, шляпы, шали, накладные бороды, маски и прочую театральную бутафорию — и взял на себя обязанности костюмера.
Среди гостей были в основном коллеги-лефовцы, представители “компетентных органов”, в их числе Горб, Сноб, Горожанин и Яня с женами, а также люди, с которыми Маяковскогс объединяли более сложные эмоциональные связи: Наташа Брюха ненко, Нора Полонская (с мужем), Лев Кулешов и его жена Алек сандра Хохлова. Присутствовала и дочь Краснощекова Луэлла К разряду неожиданных гостей принадлежали молодой турецкий поэт Назым Хикмет и высокопоставленный партийный деятель Юсуп Абрахманов.
Праздник был задуман как сюрприз для Маяковского, который не принимал участия в подготовке, а провел день в Лубян ском проезде. Когда он, нарядный, свежевыбритый, улыбающийся, появился вечером, гости встали и под гармошечный аккомпанемент Василия Каменского исполнили кантату, написанную Семеном Кирсановым. Припев пели хором:
Владимир Маяковский, тебя воспеть пора.
От всех друзей московских Ура! Ура! Ура!
Куплеты исполняла певица Галина Катанян:
Кантаты нашей строен крик,
Кантаты нашей строен крик,
Наш запевало Ося Брик, наш запевало Ося Брик!
И Лиля Юрьевна у нас,
И Лиля Юрьевна у нас,
Одновременно бас и альт!
Одновременно бас и альт!
Здесь Мейерхольд, и не один,
Здесь Мейерхольд, и не один,
С ним костюмерный магазин!
С ним костюмерный магазин!
По завершении кантаты Маяковскому предлагают стул, он садится, развернув стул спинкой вперед, и надевает огромную козлиную голову из папье-маше. Кантата исполняется снова, далее идут новые чествования в форме выдуманных речей — Асеев, например, изображает враждебного критика, изрыгающего всевозможные банальности, но в конце признающего, что ошибся юбиляром. В ответ на каждую речь Маяковский блеет из-под козлиной маски. Настроение превосходное, танцуют во всех комнатах и даже на лестничной площадке, Каменский играет на гармошке, идет игра в шарады, в которой Маяковский должен угадать, какое из его стихотворений изображается, в частности так: один из гостей садится за стол, другой дает ему бумагу и ручку и уходит. Маяковский правильно угадывает сцену из “Разговора с фининспектором о поэзии”: “…вот вам, / товарищи, / мое стило, / и можете / писать / сами!”
Праздник был устроен в его честь, и Маяковский старался подыгрывать, но, по единодушным свидетельствам, он выглядел очень подавленным. “Лицо его мрачно, даже когда он танцует с ослепительной Полонской в красном платье, с Наташей, со мною”, — заметила Галина Катанян, которая также вспоминала, что Лили прокомментировала его угрюмость французским выражением “il а 1е vin triste”, что в буквальном переводе значит “грустный во хмелю”. Нора же постоянно была рядом с Маяковским, разговаривала с ним, объяснялась в любви так, что это слышали другие. “Я не понимаю, отчего Володя был так мрачен, — сказал Лев Гринкруг Норе. — Даже если у него неприятности, то его должно обрадовать, что женщина, которую он любит, так гласно объясняется ему в любви”.
В предрассветный час многие уже пьяны, Маяковский в одиночестве пьет вино за столом, на котором лежат подарки, и у Галины Катанян “возникает ощущение, что он какой-то одинокий, отдельный от всех, что все мы ему чужие”. Его просят почитать стихи, он отказывается, но его уговаривают. И он выбирает “Хорошее отношение к лошадям” — о лошади, издыхающей в голодном Петрограде 1918 года. Вокруг упавшего животного собираются смеющиеся зеваки, и только Маяковский, узнавший в лошади самого себя, над ней не потешается:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
