Чарльз Чаплин - Моя биография

День или два спустя сэр Филипп Сассун повез меня завтракать к Консуэло Вандербильт Бальзан. Ее дом был в прелестном местечке на юге Франции. Среди гостей обращал на себя внимание высокий, худой, темноволосый человек с коротко подстриженными усиками, любезный и обходительный. За завтраком я все время разговаривал с ним, обсуждал с ним книгу Дугласа «Экономическая демократия» и говорил, что его теория кредита, на мой взгляд, могла бы помочь удачному разрешению проблемы современного мирового кризиса. Как писала потом Консуэло Бальзан, «Чаплин выказал себя интересным собеседником, но с сильными социалистическими симпатиями».

Должно быть, за завтраком я сказал что-то такое, что особенно заинтересовало высокого джентльмена, — лицо его вдруг осветилось, а глаза раскрылись так широко, что стали видны белки. Казалось, он одобрял все, что я говорил, но лишь до той минуты, пока я не дошел до основного положения, завершавшего мою мысль, — оно-то как раз оказалось прямо противоположным его собственному мнению, и лицо его выразило крайнее разочарование. И тут выяснилось, что я беседовал с сэром Освальдом Мосли, не подозревая, что в будущем этот человек возглавит в Англии движение «чернорубашечников». Но эти выкаченные белки глаз и широко улыбающийся рот остались в моей памяти живыми и посейчас, как странная и чем-то пугающая маска.

На юге Франции я познакомился также с Эмилем Людвигом, плодовитым писателем, биографом Наполеона, Бисмарка, Бальзака и многих других знаменитых людей. Он интересно написал о Наполеоне, хотя слишком увлекся психоанализом, даже в ущерб увлекательности повествования.

Он прислал мне телеграмму, в которой выражал свое восхищение «Огнями большого города» и желание познакомиться со мной. Он оказался совсем не таким, каким я его себе представлял. Людвиг, со своими длинными волосами и женственным изгибом полных губ, был похож на Оскара Уайльда, но еще более утонченного.

Мы встретились у меня в отеле, и он представился мне в довольно-таки цветистой и даже театральной манере, преподнеся мне веточку лавра со следующими словами:

— Когда римлянин достигал величия, его награждали лавровым венком — вот поэтому я и преподношу вам лавр.

Я сначала растерялся от такого красноречия, но вскоре понял, что он просто прикрывал этим способом свое собственное смущение. Когда он оправился от неловкости, я нашел в нем очень умного и интересного собеседника. Я спросил его, что он считает самым существенным для биографа.

— Определенное отношение к своему герою, — ответил Людвиг.

— Но тогда биография будет предвзятой, пристрастной. О чем-то вы будете писать, а о чем-то умолчите, — возразил я.

— Шестьдесят пять процентов материала все равно не попадает в книгу, — ответил он, — из-за того, что затронуты еще какие-то люди.

За обедом он спросил меня, какое зрелище из всего, что я видел в жизни, показалось мне самым прекрасным. Я не задумываясь ответил: вид Эллен Уиллс, играющей в теннис, — ее изящество, предельная лаконичность движений и здоровая женская привлекательность. И еще я назвал кадры кинохроники, снятые вскоре после заключения мира: крестьянин, вспахивающий во Фландрии поле, на котором полегли тысячи солдат. Людвиг, в свою очередь, описал закат во Флориде: по берегу медленно едет открытый спортивный автомобиль, в нем сидят хорошенькие девушки в купальных костюмах, одна из них примостилась сзади на крыле, спустила ногу и пальцем чертит по песку длинный волнистый след.

Но теперь я мог бы вспомнить другое прекрасное видение: «Персея» Бенвенуто Челлини на Пьяцца делла Синьория во Флоренции. Была ночь, но площадь была освещена. Меня потянуло сюда после того, как я посмотрел «Давида» Микеланджело. Но стоило мне увидеть «Персея» — и все другое отошло на второй план. Я был захвачен неуловимой прелестью, изяществом этой фигуры. Персей, высоко поднявший голову Медузы, ее мертвое тело, безжалостно повергнутое к его ногам, показались мне зримым воплощением печали и напомнили мистические строки Уайльда: «И все же каждый из нас убивает то, что любит». В этом таинственном поединке добра и зла он исполнил свой грустный долг.

Я получил телеграмму от герцога Альбы с приглашением приехать к нему в Испанию. Но на другой день во всех газетах появились крупные заголовки: «Революция в Испании». И вместо Испании я поехал в Вену, грустную, прекрасную Вену. Самым ярким венским воспоминанием осталось мое любовное приключение с одной прелестной девушкой. Оно напоминало последнюю главу из романа эпохи королевы Виктории: прощаясь, мы страстно клялись друг другу в вечной любви, нежно целовались, а сами знали, что никогда больше не увидимся.

Из Вены я поехал в Венецию. Стояла осень, и Венеция была пустынна. Когда там снуют туристы, она мне больше нравится, — они придают тепло и жизнь городу, который без них мог бы стать кладбищем. По правде говоря, я люблю туристов — во время отдыха люди гораздо милее, чем тогда, когда они пробегают в вертящихся дверях, торопясь в свои конторы. Венеция была прекрасна, но она навевала грусть, и я пробыл там всего два дня — делать мне там было нечего, разве только пластинки проигрывать, да и то тайком: Муссолини по воскресеньям запрещал не только танцевать, но даже слушать патефон.

Я был не прочь вернуться в Вену и продолжить свой роман, но у меня была назначена в Париже встреча, которую мне не хотелось бы пропустить, — завтрак с Аристидом Брианом, вдохновителем идеи создания Соединенных Штатов Европы. Но когда мы с ним встретились, мсье Бриан был не совсем здоров, подавлен горечью и разочарованием. Завтракали мы в доме у мсье Бальби, издателя «Энтрансижан», беседа была очень интересной, хотя я и не говорил по-французски. Но графиня де Ноайль, умная женщина, похожая на птичку, остроумная и обаятельная, к счастью, говорила по-английски. Здороваясь с ней, мсье Бриан заметил: «Я так редко вижу вас теперь, мы с вами почти не встречаемся, точно бывшие любовники». После завтрака меня повезли в Елисейский дворец, где мне был вручен орден кавалера Почетного легиона.

Хотя и трудно удержаться от искушения, но я не стану описывать бурный энтузиазм огромных толп, которые встречали меня во второй мой приезд в Берлин.

Между прочим, я вспоминаю, как Мэри и Дуглас показывали мне фильм о своей поездке за границу. Я заранее предвкушал удовольствие от интересного видового фильма. Но в первых кадрах был заснят приезд Мэри и Дуга в Лондон, беснующиеся от восторга огромные толпы людей, сначала на вокзале, затем у входа в отель, потом был запечатлен их приезд в Париж, где толпы были еще многочисленней. После того как мне показали фасады всех отелей и вокзалов Лондона, Парижа, Москвы, Вены и Будапешта, я невинно спросил: