Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

Его богатая фантазия всегда доставляла ему сколько угодно предлогов для того, чтобы выиграть время и уклониться от требований. В настоящее время он заимствует их из своих семейных дел и пользуется своим положением новобрачного. Что удивительно, что в апогее супружеского счастья он не занимается политикой, что его министрам трудно овладеть его вниманием, найти к нему доступ и добиться от него решения? Вышколенный в этом направлении Шампаньи рассказывает Куракину, что не знает мнения Его Величества о контрпроекте, “так как после брака очень редко работает с ним”[468]. Он пишет в Россию, что отсылка дел поневоле задержалась, “так как император со дня брака исключительно занят императрицей”.[469] Хотя Коленкуру приказывается не подавать надежды на то, что Его Величество когда-либо согласится на русскую редакцию и хотя для оправдания этого несогласия в его распоряжение даются особые доводы, тем не менее, он не должен настаивать на том, чтобы русская фраза была заменена французской, ибо это неизбежно привело бы к заключению договора. Намерение, существующее у императора в этот период времени, обнаруживается в следующих словах депеши, написанной Шампаньи герцогу Виченцы 30 апреля: “Было бы крайне желательно, чтобы вы придумали какую-нибудь уловку, которая могла бы удовлетворить Россию! Договор, который я вам посылал, был жертвой со стороны императора, и он был бы очень доволен, если бы его избавили от него. Если бы русский император, не придавая ценности представленному ему договору, пришел к мысли не заключать такового, это доставило бы удовольствие императору. Но Его Величеству нежелательно, чтобы результатом этих переговоров было неудовольствие России”.

Дав своему талантливому посланнику почти неразрешимую задачу. Наполеон отправляется в свадебное путешествие. Выехав с императрицей 29 апреля из Компьена, он направляется через С.-Кентен, Камбре и Валансьен в бывшую Бельгию. Он едет в сопровождении всего своего дома, имея в своей свите вестфальскую королевскую чету, королеву Неаполитанскую, вице-короля Итальянского, великого герцога Вюрцбургского, князя Шварценберга и графа Меттерниха, т. е. и посланника, и чрезвычайного посла Австрии. В Камбре оба посланника расстаются с ним, что далеко не согласуется с его желанием. Не желая быть внимательным к России в деле удовлетворения ее существенных требований, он хотел быть внимательным к ней в поддержании внешних форм добрых отношений. Поэтому он тотчас же хватается за разлуку с Шварценбергом и Меттернихом, чтобы дать знать в Петербург, что Австрия не пользуется при его дворе никакими особыми прерогативами. По его повелению, оба представителя императора Франца присутствовали только при начале его путешествия. Он не оказал той же милости князю Куракину, то только потому, что состояние здоровья князя лишило его возможности пригласить его, и, не имея возможности взять его с собой, он желал, по крайней мере, предоставить ему случай приятно провести лето в красивой местности. Шампаньи пишет Коленкуру: “Император приказал отдать в распоряжение князя Куракина замок Виллье…. Князь Шварценберг и граф Меттерних должен сопровождать императора только до Камбре. Почести, оказанные Меттерниху, ничем не умаляют того внимания, какое всегда оказывается русскому посланнику, впрочем, его продолжительная болезнь устранила вопрос о соперничестве”.[470]

Покончив с этой предосторожностью, Наполеон продолжает свой путь. Прежде чем посетить Брюссель, он спускается с военной флотилией по Шельде, направляясь прямо к важному стратегическому пункту страны – Антверпену. Он въезжает в него при громе пушек со всех фортов; присутствует при спуске военного корабля “Фридланд”; затем проезжает по Зеландии, обозревает и исследует все излучины берега, дабы заложить новые прибрежные пункты обороны, осматривает пограничные крепости и показывает самого себя голландцам. Всюду он намечает крупные общественные работы и работы по обороне страны; приказывает рыть каналы, воздвигать батареи. Всюду порождает деятельность, подшпоривает власти, делает выговоры духовенству, поражает города великолепием своей свиты и шумным блеском выездов, что, впрочем, вызывало в населении Севера, уставшим от деспотизма и войны, скорее, удивление, чем восторг. Этим поразительным по своей быстроте, разнообразию и богатству впечатлений, путешествием он пользуется, чтобы не отвечать России. Он извиняет себя, говоря: разве может он отдаться заботам о столь сложных переговорах в то время, когда ему нужно быть вечно в движении, когда он должен каждый день переезжать из города в город, принимать почести, искоренять злоупотребления, предписывать реформы, обозревать отдельную часть своей империи и намечать в ней общественные работы и сооружения?

В сущности, он не забывает о России в той мере, как старается показать это. Он не перестает искать способа удовлетворить Александра, по возможности не нанося ущерба своим интересам. Одно время он надеется, что нашел такой способ. Он еще не благодарил царя за поздравления по случаю своего брака. В ответном письме, помеченном замком Лёкен, близ Брюсселя и написанном в очень нежных выражениях” он намекал на польские дела. “Мой Брат, – говорит он, – Коленкур передал мне все, что Вашему Императорскому Величеству угодно было сказать мне любезного по поводу моего брака. В этом я увидел те же чувства, с какими вы всегда изволите ко мне относиться. Прошу вас принять мою глубокую благодарность. Мои чувства к вам неизменны, равно как и принципы, руководящие политикой моей империи. Никогда у Вашего Величества не будет повода жаловаться на Францию. В декларациях, которые я сделал в прошлом декабре, заключается весь секрет моей политики. Сказанное тогда я буду повторять всякий раз, как только представится к тому случай. Прошу Ваше Beличество никогда не сомневаться в моей дружбе и глубоком уважении”. [471]Напоминая таким путем о своих прежних уверениях по вопросу о Польше, предлагая возобновить их, он и теперь подтверждает их. Не было ли подобное письмо само по себе гарантией и не было ли оно равнозначаще договору?

В Петербурге об этом судили иначе. Не получая ответа на новую редакцию договора, Александр стал тревожиться еще более. Письмо, отправленное из Лёкена, было принято любезно. Доставивший его офицер был осыпан милостями; был даже представлен императрице-матери в ее резиденции в Павловском дворце, где появление французского мундира произвело сенсацию. Но Коленкур очень скоро заметил, что царь и его министр приняли императорское письмо за акт простой вежливости и не нашли в нем данных для успокоения. Единственным средством поддержать добрые отношения Россия по-прежнему считала то, что неоднократно предлагалось ею, и не допускала ничего другого. Она стояла за свой договор, требовала его в той редакции, как она его составила, и не переставала с вежливостью царедворца, но вполне ясно, высказывать это. “Это, – писал Коленкур, – все то же упорство по существу дела с тем же стремлением к соглашению по внешности”.[472]