Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

Помню, на одной из репетиций „Китежа“ оркестр исполнял „Керженецку сечь“, где музыка достигает fortissimo: гремят литавры и барабаны, создавая грохот и звон невероятные. По окончании этой части музыки Направник сделал замечание оркестру, указав, что такая-то валторна в таком-то месте взяла на полтона выше, чем следует. Вряд ли кто-нибудь, кроме Направника, мог бы уловить фальшивую ноту при таком звуковом напряжении всего оркестра. По крайней мере, для присутствовавшего на репетиции Римского-Корсакова она осталась незамеченной» (А. Головин. Встречи и впечатления).

НАРБУТ Владимир Иванович

Поэт, прозаик, критик, журналист, редактор. Член «Цеха поэтов» (с 1911). Стихотворные сборники «Стихи (Год творчества первый)» (СПб., 1910), «Аллилуйя» (СПб., 1912), «Любовь и любовь» (СПб., 1913), «Вий» (Пг., 1915), «Веретено» (Киев, 1919), «Стихи о войне» (Полтава, 1920), «Плоть» (Одесса, 1920), «Красноармейские стихи» (Ростов-на-Дону, 1920), «В огненных столбах» (Одесса, 1920), «Советская земля» (Харьков, 1921), «Александра Павловна» (Харьков, 1922). Брат Е. Нарбута. Погиб в ГУЛАГе.

«Этот Нарбут был странный человек.

В 1910 году вышла книжка: „Вл. Нарбут. Стихи“. Талантливая книжка. Темы были простодушные: гроза, вечер, утро, сирень, первый снег. Но от стихов веяло свежестью и находчивостью – „Божьего дара“.

Многое было неумело, иногда грубовато, иногда провинциально-эстетично (последнее извинялось тем, что большинство стихов было подписано каким-то медвежьим углом Воронежской губернии), многое было просто зелено – но все-таки книжка обращала на себя внимание, и в „Русской мысли“ и „Аполлоне“ Брюсов и Гумилев очень сочувственно о ней отозвались.

…Когда Нарбуту говорили что-нибудь лестное о его прежних стихах, он только улыбался загадочно-снисходительно: погодите, то ли будет. Вскоре то там, то здесь в литературной хронике промелькнула новость: Вл. Нарбут издает новую книгу „Аллилуйя“.

…Синодальная типография, куда была сдана для набора рукопись „Аллилуйя“, ознакомившись с ней, набирать отказалась „ввиду светского содержания“. Содержание действительно было „светское“ – половина слов, составляющих стихи, была неприличной.

Синодальная типография потребовалась Нарбуту – потому что он желал набрать книгу церковнославянским шрифтом. И не простым, а каким-то отборным. В других типографиях такого шрифта не оказалось. Делать нечего – пришлось купить шрифт. Бумаги подходящей тоже не нашлось в Петербурге – бумагу выписали из Парижа. Нарбут широко сыпал чаевые наборщикам и метранпажам, платил сверхурочные, нанял даже какого-то специалиста по церковнославянской орфографии… В три недели был готов этот типографский шедевр, отпечатанный на голубоватой бумаге с красными заглавными буквами, и (Саратов дал себя знать) портретом автора с хризантемой в петлице, и лихим росчерком…

По случаю этого события в „Вене“ было устроено Нарбутом неслыханное даже в этом „литературном ресторане“ пиршество. Борис Садовской в четвертом часу утра выпустил все шесть пуль из своего „бульдога“ в зеркало, отстреливаясь от „тени Фаддея Булгарина“, метрдотеля чуть не выбросили в окно – уже раскачали на скатерти – едва вырвался. Нарбут в залитом ликерами фраке, с галстуком на боку и венком из желудей на затылке, прихлебывая какую-то адскую смесь из пивной кружки, принимал поздравления.

…Книга была конфискована и сожжена по постановлению суда.

Не знаю, подействовала ли на Нарбута эта неудача, или на „Аллилуйя“ ушел весь запас его изобретательности.

…Нарбут не пьет… Нарбут сидит часами в Публичной библиотеке… Нарбут ходит в университет… Для знавших автора „Аллилуйя“ это казалось невероятным. Но это была правда. Нарбут – „остепенился“.

В этот „тихий“ период я встречал его довольно часто то там, то здесь. Два-три разговора запомнились. Я и не предполагал, как крепко сидит в этом кутиле и безобразнике страсть, наивная „страсть к прекрасному“.

Постукивая дрянной папироской по своему неприлично большому и тяжелому портсигару (вдобавок украшенному бриллиантовым гербом рода Нарбутов), морща рябой лоб и заикаясь, он говорил:

– Меня считают дураком, я знаю. Экая скотина – снял урожай, ободрал мужиков и пропивает. Пишет стихи для отвода глаз, а поскреби – крепостник. Тит Титыч, почти что орангутанг. А я?..

Молчание. Пристальный взгляд острых, маленьких, холодных глаз. Обычная плутовская „хохлацкая“ усмешка сползает с лица. Вздох.

– А я?.. Какой же я дурак, если я смотрю на Рафаэля и плачу? Вот… – Он достает из бумажника, тоже украшенного короной, затрепанную открытку. – Вот… Мадонна…

…В период остепенения Нарбут решил издавать журнал.

Но хлопотать над устройством журнала ему было лень, и вряд ли из этой затеи что-нибудь вышло бы, если бы не подвернулся случай. Дела дешевого ежемесячника – „Новый журнал для всех“ – после смены нескольких издателей и редакторов стали совсем плохи. Последний из издателей этого, ставшего убыточным, предприятия предложил его Нарбуту. Тот долго не раздумывал. Дело было для него самое подходящее. Ни о чем не нужно хлопотать, все готово: и контора, и контракт с типографией, и бумага, и название. Было это, кажется, в марте. Апрельский номер вышел уже под редакцией нового владельца.

Вероятно, подписчики „Нового журнала для всех“ были озадачены, прочтя эту апрельскую книжку. Журнал был с „направлением“, выписывали его сельские учителя, фельдшерицы, то, что называется „сельской интеллигенцией“. Нарбут поднес этим читателям, привыкшим к Чирикову и Муйжелю, собственные стихи во вкусе „Аллилуйя“, прозу Ивана Рукавишникова, а отделы статей от политического до сельскохозяйственного „занял“ под диспут об акмеизме с собственным пространным и сумбурным докладом во главе. Тут же объявлялось, что обещанная прежним издателем премия – два тома современной беллетристики – заменяется новой: сочинения украинского философа Сковороды и стихи Бодлера в переводе Владимира Нарбута.

Подписчики были, понятно, возмущены. В редакцию посыпались письма недоумевающие и просто ругательные. В ответ на них новая редакция сделала „смелый жест“. Она объявила, что „Журнал для всех“ вовсе не означает „для всех тупиц и пошляков“. Последним, т. е. требующим Чирикова вместо Сковороды и Бодлера, подписка будет прекращена, а удовлетворены они будут „макулатурой по выбору“ – книжками „Вестника Европы“, сочинениями „Надсона или Иванова-Разумника“.

Тут уж по адресу Нарбута пошли не упреки, а вопль. В печати послышалось „позор“, „хулиганство“ и т. п. Более всего Нарбут был удивлен, что и его литературные друзья, явно предпочитавшие Бодлера Чирикову и знавшие, кто такой Сковорода, говорили почти то же самое. Этого Нарбут не ожидал – он рассчитывал на одобрение и поддержку. И,получив вместо ожидавшихся лавров – одни неприятности, решил бросить журнал. Но легко сказать бросить. Закрыть? Тогда не только пропадут уплаченные деньги, но придется еще возвращать подписку довольно многочисленным „пошлякам и тупицам“. Этого Нарбуту не хотелось. Продать? Но кто же купит?