Максим Гиллельсон - М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

нуту жизни трудную» и т. д.

Арсеньева позволила мне их списать, я унес их

с собою вполне счастливый такою драгоценною ношею,

а покуда, перечитав несколько раз, в то время как ста­

рушки вели свою беседу, знал уже наизусть. Арсеньева

между тем с грустью рассказала моей матушке, что

срок отпуска ее внука приходит к концу и, несмотря

на усиленные ее хлопоты и просьбы, его здесь не остав­

ляют, надо опять возвращаться ему на Кавказ, опять

идти в экспедицию и подставлять лоб под черкесскую

пулю. Правда, дают надежду в будущем, а покуда

великий князь Михаил Павлович непреклонен; но буду­

щее, в особенности для нее, старухи, гадательно: увидит

ли она своего внука, доживет ли до того. И старушка

расплакалась. Когда пробило уже одиннадцать часов,

Лермонтов вошел в гостиную. На нем расстегнутый

сюртук без эполет. Бабка меня ему представила, назвала

своим любимцем и прибавила, что я знаю множество

его стихов. Он приветливо протянул мне руку и, вгля­

девшись в меня, сказал:

— А я где-то вас видел.

— У Натальи Ивановны Запольской.

— Да, да теперь припоминаю.

Матушка, к крайнему моему смущению, шутливо

передала ему о давнишнем желании моем его увидеть,

о печали моей, когда я узнал, что в моем отсутствии

он был у нее, и что я учусь в пансионе при Петропавлов­

ской лютеранской церкви. Он слушал ее с улыбкою

и спросил меня:

— И всему учат вас там по-немецки?

— Всему, кроме русской словесности и русской

истории.

— Хорошо, что хоть и это оставили.

Разговор пошел у него затем со старушками.

Лермонтов сидел в глубоком кресле, откинувшись назад,

и я мог его прекрасно видеть. На этот раз он не показал­

ся мне таким странным, как прежде, да и лицо его было

как бы иное, более доброе; сардоническое выражение

355

его сменилось задумчивым и даже грустным. Говорили

больше его собеседницы, а он изредка давал ответы

и вставлял свое слово. В тоне его с бабушкой я заметил

чрезвычайную почтительность и нежность.

Было уже поздно, когда матушка моя поднялась,

чтобы уйти, и при прощанье Лермонтов опять привет­

ливо пожал мне руку.

Вскоре затем он уехал на Кавказ. То было, как мне

твердо помнится, в мае 3 и совпадало с порою моих

экзаменов, а подобная пора никогда не забывается даже

и стариками. В конце июля пришло известие о мрачной

кончине Лермонтова. Матушка знала о ней одна из

первых в Петербурге и в минуты такого ужасного

несчастия для бабки не покидала ее. В обществе смерть

Лермонтова отозвалась сильным негодованием на на­

чальство, так сурово и небрежно относившееся к поэту

и томившее его из-за пустяков на Кавказе, а на Марты­

нова сыпались общие проклятия. В 1837 году благодаря

ненавистному иностранцу Дантесу не стало у нас Пуш­

кина, а через четыре года то же проделывает с Лермон­

товым уже русский офицер; лишиться почти зараз двух

гениальных поэтов было чересчур тяжело, и гнев

общественный всею силою своей обрушился на Марты­

нова и перенес ненависть к Дантесу на него; никакие

оправдания, ни время не могли ее смягчить. Она

преемственно сообщалась от поколения к поколению

и испортила жизнь этого несчастного человека,

дожившего до преклонного возраста. В глазах боль­

шинства Мартынов был каким-то прокаженным, и лишь

небольшой кружок людей, знавших лично его и Лермон­

това, судили о нем иначе.

Двадцать лет спустя после кончины Лермонтова

мне привелось на Кавказе сблизиться с Н. П. Колю-

бакиным, когда-то разжалованным за пощечину своему

полковому командиру в солдаты и находившемуся

в 1837 году в отряде Вельяминова, в то время как туда

же прислан был Лермонтов, переведенный из гвардии

за стихи на смерть Пушкина. Они вскоре познакоми­

лись для того, чтобы скоро раззнакомиться благодаря

невыносимому характеру и тону обращения со всеми

безвременно погибшего впоследствии поэта. Колюбакин

рассказывал, что их собралось однажды четверо,

отпросившихся у Вельяминова недели на две в Геор-

гиевск, они наняли немецкую фуру и ехали в ней при

оказии, то есть среди небольшой колонны, периоди-

356

чески ходившей из отряда в Георгиевск и обратно.

В числе четверых находился и Лермонтов. Он сумел

со всеми тремя своими попутчиками до того пере­

ссориться на дороге и каждого из них так оскорбить,

что все трое ему сделали вызов, он должен был наконец

вылезть из фургона и шел пешком до тех пор, пока не

приискали ему казаки верховой лошади, которую он

купил. В Георгиевске выбранные секунданты не нашли

возможным допустить подобной дуэли: троих против

одного, считая ее за смертоубийство, и не без труда

уладили дело примирением, впрочем, очень холодным.

В «Герое нашего времени» Лермонтов в лице Грушниц­

кого вывел Колюбакина, который это знал и, от души

смеясь, простил ему эту злую на себя карикатуру 4.

А с таким несчастным характером Лермонтову надо

было всегда ожидать печальной развязки, которая

и явилась при дуэли с Мартыновым.

E. П. РОСТОПЧИНА

ИЗ ПИСЬМА К АЛЕКСАНДРУ ДЮМА

27 августа / 10 сентября 1858 г.

Лермонтов родился в 1814 или в 1815 году 1 и проис­

ходил от богатого и почтенного семейства; потеряв еще

в малолетстве отца и мать, он был воспитан бабушкой,

со стороны матери; г-жа Арсеньева, женщина умная

и достойная, питала к своему внуку самую безграничную

любовь, словом с к а з а т ь , — любовь бабушки; она ничего

не жалела для его образования. В четырнадцать или

пятнадцать лет он уже стал писать стихи, которые

далеко еще не предвещали будущего блестящего и могу­

чего таланта. Созрев рано, как и все современное ему

поколение, он уже мечтал о жизни, не зная о ней

ничего, и таким образом теория повредила практике.

Ему не достались в удел ни прелести, ни радости юно­

шества; одно обстоятельство, уже с той поры, повлияло

на его характер и продолжало иметь печальное и значи­

тельное влияние на всю его будущность. Он был

дурен собой, и эта некрасивость, уступившая впослед­

ствии силе выражения, почти исчезнувшая, когда

гениальность преобразила простые черты его лица, была

поразительна в его самые юные годы. Она-то и решила