Рустам Мамин - Память сердца

Оператор:

– Как… Я уж не помню как…

Недовольный ответом, парторг возмущается:

– Как не помните?! Вы что сказали, когда были у меня?

– Я ничего не говорил. Вы сами сказали, что он меня оскорбил, и заставили написать заявление…

В кабинете раздался смех.

Cекретарь:

– Товарищ оператор, вы на парткоме. Следите за своей речью.

– Ну… Я же помню. Только из командировки вернулся. Не хотел ничего писать. Вы сказали, «так надо»… Вроде для галочки…

Наш парторг уткнулся в бумаги…

Я встал и пошел к выходу. Секретарь парткома не осмелился меня удерживать. По дороге я предложил и оператору выйти. За спиной члены парткома продолжали смеяться.

Мы вышли на крылечко студийного «Белого дома». Парень негодует:

– …Вот, дерьмо, даже диктовал эту кляузу. Ну, мразь… А ведь секретарь парткома…

Вот и вся история. Так служебный долг, по-разному понимаемый разными людьми, раскрылся двумя противоположными сторонами – добром и злом. И все-таки мне кажется, что беспринципная подлость и зло служаки-секретаря – это не врожденная данность, а результат обладания властью, которую он боялся потерять.

Убить человека или уничтожить его морально – для меня звенья одной цепи. Понятия и деяния – равнозначные! И не считаю, что я категоричен слишком. Когда судили нацистских преступников, все они в один голос утверждали: «Мы исполняли приказ! Мы только солдаты!» И наш секретарь парткома, как солдат, тоже стало быть, исполнял приказ? Без сомнений, без угрызений совести. По сути, убивал товарища! Пусть не физически! Но стирал в пыль его имя, честь офицера, достоинство человека. И это в то время, когда на каждой стене висели стенды с перечнем постулатов «Морального кодекса строителей коммунизма». Я не собираюсь их перечислять, они во многом перекликаются с заповедями Христа. А вот сказать, что для меня неприемлемо в человеке, могу: трусость, низкопоклонство, холуйство, беспринципность. Это, конечно, не все. Но, наверное, главное…

Ветви древа великого

Как-то в Академии бронетанковых войск, когда я снимал фильм Киностудии Министерства обороны, ко мне подошел подполковник или полковник, уже не помню (это было в 1980-м году), Евгений Яковлевич Джугашвили, слушатель этой Академии. Моложавый, с легкой сединой, тщательно причесанный, с темными пристальными глазами, одновременно поразившими меня какой-то бархатной глубиной и мягкостью. Извинившись и представившись только по званию и фамилии, он очень деликатно попросил, «поскольку я работаю в архивах, по мере возможности, посмотреть, не попадется ли в немецкой кинохронике какой-либо материал о его отце, Якове Джугашвили». Я согласился. Джугашвили был очень вежлив и предупредителен и, скорее всего, не потому, что робел перед «киношниками», – чувствовалось, что это ему крайне важно: очень уж запутана история его отца, солдата, которого Сталин не согласился обменять на фельдмаршала Паулюса. Толки тогда ходили разные, в том числе и о предательстве сына вождя – Якова, и о его будто бы согласии сотрудничать с врагом. Можно себе представить, какой неизмеримой тяжести груз носил на себе его сын, какой «миллион терзаний»!..

Этот случайный эпизод взволновал меня какой-то «неслучайностью», какой-то точной предначертанностью: ведь нельзя же посчитать такую встречу ошибкой, опиской в книге судьбы. Мирное повседневное течение моей жизни было нарушено пересечением с судьбой человека, являвшегося «ветвью великого древа» – фамилии, определявшей целую эпоху в истории нашего государства, – Джугашвили, Сталин.

«Прикинуть на себя» создавшуюся во время войны ситуацию просто невозможно! Так и звучит в ушах характерное, со сталинским акцентом: «Я солдат на маршалов не меняю!..»

А ведь мог! Мог в одно мгновение! Что там поверженный, обмороженный и жалко-сникший Паулюс!.. Судьбоносная роль Сталинградской победы от этого обмена ничуть не уменьшилась бы! И все поняли бы несчастного отца, согласись он на предложение германского командования. Но он был общепризнанным «вождем народов» и не мог поддаться велению отцовского сердца. Не мог! Не мог! Потому что у миллионов и миллионов советских отцов сыновья сгинули в фашистском плену!

Поистине это сюжет, не уступающий древнегреческим трагедиям. И решение Сталина правильно поняли многие наши люди, они прониклись трагедией отца и оценили волю вождя. Многие, но только не Никита Хрущев. Его сын Леонид тоже попал в плен, и Хрущев плакал, умоляя Сталина спасти его. Сталин и здесь, естественно, отказал. По сути, Хрущев всю жизнь не мог простить вождю этого отказа; в период «оттепели» он многократно педалировал в своих речах черствость, жестокосердие, отсутствие отцовских чувств у Сталина, называя его «жестоким к своим детям». Я вспоминаю злое лицо Хрущева, когда он говорил о нелюбви Сталина к своим детям, «он-де даже не жил с ними». А ведь и ежу понятно, что Сталин не мог принадлежать семье – он был вождем народов, отцом всех и каждого в великой стране Советский Союз! И как руководитель государства считал, что его дети должны строить свою жизнь сами. Как бы оценивали люди детей Сталина, растущих в привилегированных условиях под крылом родителей в Кремле? Кстати, этого так и не смог избежать Василий, окруженный подхалимами.

А Хрущев жил не только с детьми, а и с внуками – я знаю, я слышал от многих, кто был по киношным делам в его семье. В конце шестидесятых вся наша Центральная студия документальных фильмов работала практически на одну тему – «Наш дорогой Никита Сергеевич», снимая один за другим фильмы по сценариям Аджубея, хрущевского зятя.

Хрущев, когда пришел к власти, быстро занялся реабилитацией сына, погибшего в плену; в газетах промелькнуло, что он даже пытался присвоить сыну звание Героя Советского Союза. Кстати, в архивах, где хранились документы и хроникальные кадры сына Хрущева, пусто – прошла официальная информация, что документы изъяты Хрущевым-отцом.

Итак, просьба внука Сталина. Что и говорить, с трепетом, нетерпением и большим интересом начал я поиск. Просматривая немецкую хронику, нашел интересные кинокадры: Яков Джугашвили в кругу немецких офицеров. Было видно, что они только что подсели к нему: бодрятся, улыбаются на камеру. Сюжет, естественно, был без перевода: немецкая синхронная речь, комментирование, – я ничего не понимал.

У Якова независимое строгое лицо, выражающее неприязнь, враждебность к окружению, вынудившему его позировать перед камерой. Было очевидно, что пленного привели только что – для киносъемок, для завершения подлой провокации. На столе перед офицерами какие-то документы. Длинный план листовки о пленении… Эти кадры я смотрел уже не как бесстрастное отражение событий прошлого: что-то задело меня за живое, какая-то неразрывная связь судеб, кровная ниточка, протянутая Всевышним от одного человека к другому. Я был очень взволнован, тем более что в 41-м году, в Барыбино, вместе с другими вожатыми пионерлагеря под руководством военных я собирал именно эти, эти фашистские листовки, разбросанные парашютистами по полю!..