Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Говорю нескладно: «Я так хотела всегда вам сказать, что вас читают, помнят, любят…» — «Гораздо больше тех, кто меня не любит» — буркнула она, как-то не перебивая. (Н. М. Иванова-Романова. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 520.) Все как в театре — в ремарке указано: «Говорят все вместе, перебивая» — а текст выписан для каждого свой и каждого слышно.

Каждый вечер эта женщина выходила на подмостки, без прогулов, без отгулов, без ока грозного администратора — спешила предстать перед зрителями. Как беспрестанно вспоминают музыканты — великие и просто преданные своему делу, колесившие с гастролями по стране и часто выступавшие в самых захолустных местах — играть вполсилы невозможно, зритель, какой бы он ни был слушатель — главная награда для музыканта. Для актера — тоже. Ахматова не выбирала себе зрителей, она свои проходы и королевствования поигрывала по большей части перед простенькой публикой — театралы со вкусом предпочитали профессионалов.

То, что она одернула Блока, — Александр Александрович, мы не тенора, — может, все было наоборот, но вот порядок выхода на сцену всегда ее занимал — на разогреве у Пастернака играть не стала.

И известный всем актерам феномен — роль отождествляют с исполнителем. От героев ждут, что они будут героичны в жизни, комики — смешить, соблазнительницы — соблазнять. Голливудским актрисам контракт запрещал иметь или по крайней мере предъявлять на публике мужей и детей — кто тогда поверит, когда на экране они будут страстными возлюбленными злодея? Со злодеями — своя история, обаятельный негодяй — одно дело, трусливый предатель — другое. Исполнитель роли Ленина попадался в пожизненный капкан, его репертуар сверялся по особому счету.

Ахматова это знала прекрасно и шла от противного — играла роль с намерением, чтобы ее черты атрибутировали ей самой как человеку.

Воспоминания М. Бажана: Поэтесса словно вознеслась над разноцветной и разноликой толпой на недосягаемую высоту. В ее поведении была и своеобразная поза, некоторая театральность, игра, но столь талантливая и естественная, что казалась изначально ей присущей. (Летопись. Стр. 664.)

Играть — поиграться, дождаться затейника, чьими-то руками развести свою скуку — хочется всем, люди рады, когда перед ними разыгрывают роли, охотно верят, подыгрывают, испытывают благодарность — бесплатно, не по заказу, просто так — кто-то взял на себя труд играть роль, развлекать нас. Разоблачать уж тем более никто не хочет, мало ли у людей своих дел?

Ахматова и Гумилев по своему призванию играли истово, сызмальства, непрекращаемо, ревнуя друг друга к славе, но Гумилев вытанцовывался в значительно более серьезного поэта, чем был тот, который, кривляясь, начинал.

Пожить ему бы еще с десяток лет — кто знает, какой бы поэт у нас еще был. «Бы» — не бывает, да и вытанцовывающиеся ко второй половине жизни поэты не так хороши, как хорошие изначально, — блеск не тот, сила не та, они — не звезды, не горят сами по себе, своим собственным, неповторимым блеском — они научиваются очень полно и красочно отражать — других, свою и чужую жизнь, творят то ли свою, то ли какую-то собирательную, чью-то — ничью — поэзию.

Крупных изначально поэтов на такое вдумчивое трудолюбие, как правило, не хватает — они пишут что-то демонстративно или вымученно деградентное — агитки, частушки, лубки, нагло заумное, но не удовлетворяющее собственный ум, спиваются, молчат — конечно, первым делом убивают себя.

Николай же Гумилев, несомненно, очень много ОБЕЩАЛ в последний период своей жизни.

Ну а у АННЫ все случилось наяву: в полной мере выработала все, что было дано, не упустила ничего. Поэзии, как вовремя сказал Блок, на донышке, зато всего остального — с верхом.

Разыгрывала себя, и ей — верили. Дамы, легковерные из мужчин, школьники, институтки и студенты.

Тщеславная уродка

Трудно удержаться от того, чтобы не вынести это в заголовок. Так ведь называла Ахматова Льва Толстого, так как знать, может, стоит покопаться и посмотреть, не превосходит ли Анна Андреевна Льва Толстого по части тщеславия и уродства? Или про нее ни-ни, а про Толстого стесняться нечего?

Неприязнь Ахматовой к Толстому была подлинной — она считала его тщеславным уродом.

Я знаю, что такое добрые нравы литературы — выражение Ахматовой, которое часто вспоминают, усовещивая бесстыдных ниспровергателей… Признаться, сразу не вспомнить, чтобы кто-то кого-то так припечатывал. Были всякие «сбросить с корабля современности» или там про литератора, который не поспевает за запросами эпохи — «забыл, когда родиться, или не догадался вовремя умереть» — но чтобы дама, о которой только и слышишь: аристократичная величавость, она учила сдержанности и пр. — и то про мусорного старика, то про тщеславного урода, — то вроде бы и перебор. Ну и мимо это как-то. Про Толстого — если чем-то и недовольны, то — не умен, занудный философ, разжевывает одну простейшую мысль, скучен (ну не описал, как свободная Анна, возвысившись над утерявшим влечение Вронским, использует свое женское достоинство, предавшись свободной и гордой любви с другими джентльменами).

Я цитирую по восьмисотстраничному сборнику статей и эссе Исайи Берлина, перевод В. В. Сапова. Нет оснований не доверять переводчику, желающие могут разыскать оригинал.

Я не исследователь, мне незачем раздобывать первые англоязычные публикации, по которым печаталась книга «Подлинная цель познания», и сличать тексты. Я хочу попробовать то, чем потчуют обычных, рядовых, не делающих заказы в международных библиотечных сетях ахматолюбов. Книга Берлина издана в России тиражом 2000 экземпляров. Две тысячи человек прочитали это об Ахматовой, и ни один не вышел в Интернет высказывать свое возмущение.

В любом случае, хоть в трамвае, хоть на коммунальной кухне, такая не пропадет и за словом («Царственное слово» — название сборника ахматовских чтений) в карман не полезет.

У Бунина был <…> острый язык, нет, кажется, и одного современника, о котором он нет-нет да и не отозвался бы насмешливо <…> Даже о Чехове, которого он любил и чтил, Бунин порой вспоминал лишь для того, чтобы рассказать о нем что-либо смешное и скорее мало привлекательное. О Толстом он неизменно говорил с какой-то дрожью в голосе, совсем особым тоном. Да и писал он о нем иначе, нежели о каком-либо другом человеке.