Владислав Бахревский - Аввакум

– Данилу Астафьевича?

– Пана Данилу… Чего уж из него вышибали, то ли какие тайны, то ли где клады схоронил? Не довезли до Москвы.

– Где же был князь Алексей Никитич? Куда смотрел?

– В его-то обозе и везли пана Данилу: ныне дочь Богдана Хмельницкого пани Елена – вдова, да не ведает о том.

И опять показался Артамон Сергеевич Афанасию Лаврентьевичу искренним и даже простоватым… Расстались, понимая, как они нужны друг другу, умные, редкого племени люди. И только когда Матвеев ушел, Ордин-Нащокин с досадой понял свою промашку: по-немецки принял соседа, угостил одной наливкой, корки хлеба не поставил, не повел за столы, где скатерть-самобранка. А самая-то неприятность: Артамон Сергеевич глазом не моргнул, ничем не выдал своего неудовольствия. А ведь это для русского человека обида – не накормили в гостях до отвала. Умен Артамон Сергеевич. Опасен.

Уже через четверть часа Афанасий Лаврентьевич еще и порадовался, что не отобедал раньше времени ради Матвеева. За ним прислали карету и две сотни почетной стражи от боярина Василия Петровича Шереметева. Как тут отговоришься! Василий Петрович – отец Матвея Васильевича, воина храброго и тою храбростью погубленного. Что мог рассказать Афанасий Лаврентьевич неизвестного о событиях почти трехлетней давности? Друг незабвенного Скопина-Шуйского, а ныне враг, граф Магнус де ла Гарди пожег на Печоре сотню деревень, на Псков заглядывался. Вот и пошел на шведа Матвей Васильевич. При городе Вальке был у него бой. Шведы воюют по науке, мы же – как Бог даст. В тот раз не дал, рать кинулась врассыпную, а Матвей Васильевич не только не побежал, но и не отступил. Лошадь под ним убили, самого ранили, взяли в плен. Шведы люди незлые, лечили Матвея Васильевича как только могли, да не вылечили. Хоронил граф де ла Гарди Матвея Васильевича с бранными почестями, хоть и на свой лютеранский лад, но не на погосте, а в Вильморской церкви. Рыцарем называл Матвея Васильевича, викингом.

Боярин Василий Петрович – воевода, стяжавший многую славу в битвах со шведами и поляками, – после смерти сына служб не искал, мирской суеты сторонился. Он вроде бы и не болел, да только плоть его принялась день ото дня истончаться, и на челе его пребывали не страсти жизни, но светы духа.

Встретил боярин Ордина-Нащокина ласково, сам отвел за стол, угощал дружески. Рассказывать о несчастном деле под городом Вальке, слава Богу, не пришлось.

Видно, в этом доме уж то ценили, что Ордин-Нащокин за смерть Матвея Васильевича крепко наказал шведов и де ла Гарди гонял, обложил многие города по Двине и Нарве данью, подчинил Курляндию.

Разговор к обоюдному удовольствию получился об иконах.

Афанасий Лаврентьевич загляделся на «Сретение», большую, наполненную светом икону.

– Нравится? – спросил Василий Петрович.

– Сие как чудо!

– Чудо и есть. Я сам все гляжу каждый день на святыню мою, все во мне улыбается, а на душе печаль. Проще надо было жить.

Икона и вправду была проста. Нежно-оливковое небо, сине-зеленые крыши Иерусалимского храма, стена же храма будто из столбов света. Иосиф Обручник в золотистом одеянии, в его руках две птицы для жертвы. Анна Пророчица, дочь Фануилова, в глубоко-зеленом плаще, на Богородице темно-вишневый мафорий, с золотом на рукавах, а в руках Пресветлый Младенец в белом. На ступенях храма согбенный в поклоне Симеон. Желтоволосый, в салатовом хитоне, босой.

– Как мало здесь ассиста, – сказал Афанасий Лаврентьевич, – чуть на лице Иосифа, на лице Богородицы, в ее руках да на крошечном Младенце. Но сколько света от этой малости!

– Ассист! – обрадовался слову Василий Петрович. – Посмотри на другую мою любимицу, список с Угличской Боголюбской Богоматери. Слышал о чуде?

– Нет, Василий Петрович! Я ведь все на западных рубежах живу… Исконную Русь, грешен, знаю плохо.

– В последний московский мор сие произошло. Заставы всюду были поставлены крепкие, да моровая язва и через заставы проползает. Померли в Угличе две семьи, а коли началось, так уж и не остановить… Господь пощадил город. Рассказывают, некий посадский человек, твой тезка, Афанасий шел на сход и возле церкви Дмитрия-царевича трех ребятишек увидал. Думал, воеводские, а один мальчик подходит к Афанасию и говорит: «Объяви народу, пусть молятся Господу Богу, Пречистой Матери Его да призывают на помощь святого Дмитрия-царевича. Господь услышит молитву, отвратит гнев праведно движимый на грешников». Как сказал тот мальчик, так и свершилось. Люди помолились, покаялись, и никто больше в Угличе не умер. Празднование в честь чудотворной иконы установили восемнадцатого июня, а наш Матвей был сражен девятнадцатого. – Поглядел на гостя глазами кроткими, тихими. – Хочешь почитать царское письмо, про Матвея?

– Сделай милость, Василий Петрович. Государь любил Матвея Васильевича.

– Любил. Когда цесарского посла встречали, змея Аллегрети, великий государь Матвея наградил службой за столом смотреть.

Пришаркивая ногами, Василий Петрович прошел к ларцу в красном углу, достал письмо.

– Почитай. Вслух почитай. Я люблю это письмо слушать.

«Брат! – писал великий государь. – Буди тебе ведомо: у Матвея Шереметева был бой с немецкими людьми, и дворяне издрогли и побежали все, а Матвей остался…»

– А Матвей остался, – сказал Василий Петрович.

– «…Остался в отводе и сорвал немецких людей. Да навстречу иные пришли роты, и Матвей напустил и на тех с небольшими людьми…»

– С небольшими людьми, – повторил Василий Петрович.

– «Да лошадь повалилась, так его и взяли, а людей наших всяких чинов 51 человек, да ранено 35 человек. И то благодаря Бога, что от трех тысяч столько побито. А то все целы, потому что побежали, а сами плачут, что так грех учинился».

– Сами плачут, – сказал Василий Петрович, – а я по Матвею плачу…

Его глаза были полны слез, и Афанасий Лаврентьевич отложил письмо.

– У тебя и другой сын хороший. Петр Васильевич государю служит службы великие.

– Ты читай, читай, – попросил Шереметев.

– «И мы людей полторы тысячи прибавили к тем трем тысячам, и воеводу послали Хованского таратуя, да из Полоцка князь Осипа, да с ним конных три, да солдат две тысячи, да Пронскому князь Ивану со всеми конными и пешими с двумя тысячами велели стать в Друе, для помочи, и велел каждому, прося у Бога милости, промышлять над ратными людьми немецкими. А с кем бой был и тех немец всего было две тысячи, наших и больше было, да так грех пришел. А о Матвее не тужи, будет здоров, вперед ему к чести, радуйся, что люди целы, а Матвей будет по-прежнему. А по том здравствуй, и не унывай, и нас не забывай».

– Не знал государь, что Матвея взяли почти уж до смерти убитого. Не взяли бы, коли бы не убили. – И, забирая письмо, вдруг сказал весело, с озорством в глазах: – Тебе-то от таратуя, слух идет, крепко достается, от Хованского-то? Все ведь знают, что дурак. Такого дурака на Матвеево место поставили. Не нашлось для Пскова умного.