Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР

— Этыт болной всыго тры неделы на вытыженыи, а перылом ужы сроссы.

— Можно увидеть его рентгеновский снимок?

— Конычно, конычно, можно. Снымкы в моем кабынете, я ныкому ых не дыю, это сыкрет.

Когда мы увидели снимки, то пришли в замешательство: они были такого плохого качества, что определить на них сращение перелома было невозможно. Он уверял:

— Этыт снымок черыз тры неделы, выдыте — полный срыщеныс.

Было ясно, что никаких доказательств ускорения сращения переломов от применения мумиё у него нет — ни в экспериментах, ни в клинике на больных. Но наше задание было не развенчивать, а дать заключение Волкову. Через четыре дня мы поблагодарили обоих отдельно — Шакирова и Шаматова, сказали, что нам все было интересно, мы все доложим.

Мы прилетели в Москву и написали в отчете, что никаких подтверждений эффективности мумиё при лечении переломов нам не показали. Волков был в заграничной поездке, мы оставили ему наш отчет. Дворкин потом говорил, что он выражал ему свое недовольство.

— Зачем вам было убивать узбеков? Черт с ними, что они там творят. Написали бы помягче, мол, открытие перспективное, но надо доделать. Волков хочет все больше славы и готовился разделить с ними это открытие, а вы испортили ему сладкий пирог.

— Александр Маркович, но ведь это «открытие» пахнет темным средневековьем. При всем уважении к Волкову, мы не могли написать, что это — перспективное открытие.

Прошло три-четыре года, однажды мне передали от Волкова толстый том с его запиской: «Прошу Вас срочно дать заключение на докторскую диссертацию Шакир Шакировича Шакирова». На титульном листе написано, что Волков — научный консультант этой диссертации. Значит, упорный узбек продолжал работать по своему открытию, и Волков продолжал его поддерживать. Это было подозрительно: мумиё никто и нигде не применял и поддержка Волкова могла лишь означать хорошие подарки — тип взяток от Шакирова.

Хотя я был настроен скептически, но в науке скептицизм не должен превышать степени информированности. Может, там написано что-то новое? Сначала я пролистал четыреста страниц в поисках иллюстраций и таблиц, в них могла отражаться суть работы. Была одна иллюстрация — семейная фотография семьи Шакирова возле костра. Там и знакомое лицо его жены. Подпись «Экспедиция по поиску мумиё в горах». Такая иллюстрация содержала не много научных доказательств. А таблицы — только перечисление числа подопытных кроликов и леченых больных, никаких научных данных. Половина плохо написанного текста была изложением народных легенд, другая половина — история известных методов лечения переломов. Никаких исследований, никакой научной подкладки. Я понял, что со времени нашей комиссии ничего нового сделано не было, оставалась та же средневековая псевдонаучность, только переплетенная в обложку. Зачем это нужно Волкову? Я написал отрицательное заключение. Он ничего не сказал, но казалось, что был опять недоволен.

Вскоре Шакиров защитил диссертацию и получил степень доктора медицинских наук в Узбекистане. Волков не захотел выставлять его работу в нашем институте, чтобы ее не провалили, он добился, чтобы защита проходила там. Потом к нам приехал сам доктор медицины Шакиров и на заседании ученого совета зачитал указ о присвоении Волкову звания «Заслуженный деятель науки Узбекской ССР». Он обнимал Волкова и надел на него шелковую тюбетейку и пышный узбекский халат. Аудитория горячо аплодировала.

Дворянское гнездо (кооперативная писательская квартира)

Безделье в орготделе освободило меня от постоянной врачебной перегрузки. Когда я работал в Боткинской, мне некогда было думать ни о чем, кроме моих больных и научных дел. Даже по вечерам мне постоянно звонили знакомые с медицинскими просьбами. Теперь вечерами и ночами я писал стихи. В издательстве «Малыш» вышли две мои новые книги, в журналах «Огонек», «Мурзилка», «Веселые картинки» и «Здоровье» печатали мои стихи. Детские книжки тонкие, стихи короткие, они давали деньги тоже «тонкие», но были для меня большой радостью, я дарил их своим друзьям, у всех были маленькие дети. А главное, что у меня самого появлялся постоянный читатель, вернее слушатель — мой маленький сын, которого я прозвал Тяпенок в честь его мамы Тяпы. Теперь я не ездил на дачу к Корнею Чуковскому, чтобы проверять стихи на детях, я читал их дома.

По вечерам я ходил на заседания разных секций Союза писателей. Маститые литераторы Валентин Катаев, Лев Кассиль, Владимир Соловьев занимались с молодыми писателями и поэтами, делали разбор их произведений и делились опытом своего мастерства. Председатель секции детской литературы Кассиль подарил мне свою книгу с надписью: «До скорого вступления в Союз писателей». Стать членом этого Союза было моей мечтой уже много лет, и теперь все вело меня на этот путь.

Членство в Союзе писателей было очень престижно. В традициях русской культуры положение писателя в обществе всегда стояло очень высоко, выше, чем во многих других развитых странах. В России, где правительство веками игнорировало и подавляло общественное мнение, писатели отражали народные настроения, были передовыми людьми общества. Начиная с Радищева и Новикова в XVIII веке, писатели были выразителями протеста интеллигенции. А слово «интеллигенция» во многих словарях определяется как «люди, стоящие в оппозиции к правительству». Эта традиция перешла и в советское время, особенно в годы революции и сразу после преобразований начала XX века.

Членами Союза были все писатели, и он сразу стал очень престижным учреждением. Но, как все в Советском Союзе, это писательское учреждение вскоре превратилось в подконтрольное бюрократическое заведение. По схеме партии, Союз возглавлял секретариат, члены которого были полностью зависимы от Центрального Комитета партии. Задача пропагандистской машины была в том, чтобы все писали в стиле социалистического реализма, то есть не описывали жизнь как она есть, а только жизнь воображаемую — по канонам коммунизма. Любой отход от этого стиля, любое изложение суровой правды и особенно любая критика строя наказывались — писателей исключали из Союза, а то и арестовывали. Но в то же время для послушных писателей членство в Союзе давало большие привилегии.

Вступление в Союз и ведение всех дел зависело от секретаря по организационным вопросам Виктора Николаевича Ильина. Хотя сам он никогда ничего не писал, но двадцать лет был одиозной фигурой советской литературы, и многие описывают его в своих воспоминаниях как ее цербера. С 1950-х до 1970-х — он управлял всей работой Московской писательской организации и был в ней негласным представителем Центрального Комитета партии. Первые секретари Союза часто менялись, но Ильин продолжал сидеть в своем кабинете (в том же самом, что и первый секретарь). Он был хорошим знакомым моей теши Мирры Вермонт, так пошло мое близкое знакомство с ним, перешедшее в дружеские отношения. У него были отрицательные и положительные черты. Историю его жизни я слышал от него же. Ильин был тип советского интеллигента-службиста. В 1930-е годы он работал в кремлевской кинохронике, знал Сталина (хранил групповую фотографию с вождем). Потом он заведовал культурой и наукой Комитета безопасности, его сделали государственным комиссаром — генералом. При общей политике сталинских репрессий в адрес интеллигенции позиция генерала по слежке за деятелями культуры и учеными была весьма сомнительной. Но в те годы вся государственная система была построена на слежке, многие люди служили ей или добровольно, по убеждению, или вынужденно, под давлением. Однако надо различать — насколько охотно или пассивно они выполняли свою работу. Был тогда такой анекдот: чем отличается порядочный человек от негодяя? Тем, что он делает подлости, но неохотно. За самим Ильиным активных преследований интеллектуалов не числилось, он подличал по службе неохотно. В 1943 году его арестовал министр Абакумов — интриги внутри ведомства слежки. Он просидел десять лет, вышел после расстрела Абакумова по делу «врачей-отравителей». Прежние связи помогли устроиться на работу в Союз писателей. Это было «время оттепели», и многие писатели впервые за долгие годы стремились писать правду. Но на самом деле контроль партии не ослабел, и Ильину опять пришлось делать подлости по указанию сверху. Ему нравились и Пастернак, и Гроссман, и Солженицын, но как «службист» он вынужденно устраивал собрания для их критики, вынужденно исключал их из Союза писателей — делал подлости, хотя и неохотно.