Нестор Котляревский - Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы

Этот наплыв любви к России, обусловленный, между прочим, сближением Гоголя с кружком Аксакова, где тогда пробивались первые ростки славянофильства, не остался без влияния и на ходе его работы над «Мертвыми душами». Как раз в это время (1840) принялся он писать вторую часть своей поэмы, в которой положительные стороны русской жизни должны были ярко проступить наружу. «Я теперь (в декабре 1840 года) приготовляю к совершенной очистке первый том „Мертвых душ“, – писал он С. Аксакову. – Переменяю, перечищаю, многое перерабатываю вовсе; между тем, дальнейшее продолжение его выясняется в голове моей чище, величественней, и теперь я вижу, что, может быть, со временем кое-что выйдет колоссальное, если только позволят слабые мои силы… Немногие знают, на какие сильные мысли и глубокие явления может навести незначащий сюжет…»[233] Строки эти были писаны вскоре после выздоровления от того сильного приступа болезни, о котором мы говорили выше. Благодарный и религиозно настроенный автор убедился, что и сам Господь Бог взял «Мертвые души» под свое особое покровительство. «Утешься! – писал он в это время Погодину. – Чудно милостив и велик Бог: я здоров. Чувствуя даже свежесть, занимаюсь переправками, выправками и даже продолжением „Мертвых душ“. Вижу, что предмет становится глубже и глубже. Даже собираюсь в наступающем году печатать первый том, если только дивной силе Бога, воскресившего меня, будет так угодно. Многое совершилось во мне в немногое время»[234].

Такой взгляд на свое творение, проникнутый особой религиозностью, начинает быстро укореняться в художнике. Его поэма наполняет всю его душу, и все шире и шире развертывается перед ним картина русской жизни, которую он «призван» явить своим соотечественникам. Он в мечтах упреждает действительность и, еще не открыв своей картины перед зрителями, начинает требовать для себя того почета и внимания, с каким благодарный соотечественник должен, как он думает, отнестись к своему учителю. Непомерно самоуверенный тон начинает звучать в письмах Гоголя, когда ему приходится теперь говорить о своей работе. «Создание чудное творится и совершается в душе моей, и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои, – пишет он Аксакову в начале 1841 года. – Здесь явно видна мне святая воля Бога: подобное внушение не происходит от человека; никогда не выдумать ему такого сюжета». «Меня теперь нужно лелеять, не для меня, нет! Они (т. е. Щепкин и К. Аксаков, которых Гоголь вызывал к себе за границу, чтобы они приехали за ним и отвезли его в Россию) сделают не бесполезное дело. Они привезут с собой глиняную вазу. Конечно, эта ваза теперь вся в трещинах, довольно стара и еле держится; но в этой вазе теперь заключено сокровище: стало быть, ее нужно беречь». «Клянусь! грех, сильный грех, тяжкий грех отвлекать меня (т. е. отвлекать его просьбой дать что-нибудь в журнал, как это сделал тогда довольно бесцеремонно Погодин); только одному неверующему словам моим и недоступному мыслям высоким позволительно это сделать. Труд мой велик, мой подвиг спасителен. Я умер теперь для всего мелочного»[235].

Каков же был план этого великого труда и что именно в этом плане давало художнику право на такие гордые речи? Гоголь таил этот план про себя и только в самых общих выражениях говорил близким людям, что его замысел широк и глубок. Непомерно гордые речи Гоголя, конечно, только сердили этих друзей и знакомых; но если бы они знали, какой действительно величественный план задумал автор, то, быть может, они простили бы ему его гордыню, тем более извинительную, что Гоголь гордился вовсе не как художник, а как человек, обладающий (так, по крайней мере, он думал) нравственной истиной, которую он поведает ближним, когда окончательно будет достоин это сделать.

Хотя Гоголь и утаивал план своей поэмы, но по случайным признаниям, намекам, откровенным словам в частной беседе, по письмам и по отрывкам второй части его поэмы можно с достаточной точностью раскрыть его писательскую тайну – одновременно тайну художника и моралиста.

Как должен был превратиться смешной рассказ в душеспасительную поэму? – а сам автор понимал именно в этом смысле конечное назначение своей работы. В одном из писем, вошедших в состав его «Выбранных мест из переписки с друзьями» (оно помечено 1846 годом), он писал: «Создал меня Бог и не скрыл от меня назначения моего. Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всякий человек, не только один я. Дело мое – душа и прочное дело жизни. А потому и образ действий моих должен быть прочен и сочинять я должен прочно». «Мертвые души» в их целом должны были быть таким «прочным» сочинением, на которое человек мог бы опереться в минуту душевной грозы; из которых мог бы вычитать для себя катехизис спасения. Поэма должна была стать для читателя руководством к его нравственному возрождению, будучи в то же время для самого автора очистительной молитвой после душевного и умственного просветления и покаяния в своих собственных грехах.

Каким образом такая идея могла, однако, прийти автору в голову?

Гоголь от природы был натурой сентиментальной и любил читать наставления. Наставнический тон попадался, как мы помним, еще в самых ранних его письмах и свидетельствовал не только о самомнении мальчика, но и о лирическом подъеме его души. Этот лиризм в чувствах и в мыслях прорывался наружу и в его повестях, и рядом с невинным смехом в этих первых рассказах было много грусти о всевозможных печальных сторонах жизни. По мере того как смех Гоголя становился серьезнее и писатель проникался мыслью, что он призван создать нечто великое, моральная тенденция естественно стала увлекать его все больше и больше. После первого представления «Ревизора» он увидал, что действительно обладает способностью нравственного воздействия на толпу, и тогда же решил, что эта сила должна служить великому делу, а не тратиться по мелочам. Еще в самые ранние годы, когда он не сознавал этой силы, он мечтал уже о том, что непременно свершит нечто великое, будет благодетелем и просветителем ближних и вообще героем своей отчизны. Он при наивности своей стремился тогда поскорей поступить на государственную службу, чтобы быть ближе к цели. И когда все служебные планы рухнули и мечтатель остался вольным казаком при своем таланте, он, естественно, продолжая желать для себя великой роли, должен был возложить все свои надежды на этот талант и приискать для него настоящее великое дело, т. е. великий сюжет, который оправдал бы самомнение писателя и был бы истинным благодеянием для ближнего.