Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Ричард Докинз
– Джарвис, это уже совершенный вздор. “Только предстояло совершиться”? Позвольте попросить вас вновь обратить свой мысленный взор к зловещей сцене в учительском кабинете. Предположим, я бы заявил со своего наблюдательного пункта, спустив штаны: “Директор, когда вы всыплете мне положенные шесть горячих, могу я смиренно попросить еще шесть, в счет всех других нарушений и грешков, которые я, может быть, совершу, а может, и не совершу в неопределенном будущем? Ах, да, и учтите не только все мои будущие нарушения, но и всех моих друзей”. Джарвис, тут что-то не сходится. Не вырисовывается и не вытанцовывается.
– Надеюсь, вы не сочтете за вольность, сэр, если я скажу, что склонен согласиться с вами. А теперь, если вы позволите, сэр, я бы хотел вернуться к украшению комнаты остролистом и омелой к грядущим рождественским торжествам[160].
И в Ветхом, и в Новом Заветах есть как отвратительные, так и хорошие эпизоды. Но нужен критерий, по которому мы будем отличать хорошие от плохих. Чтобы не замкнуться в круге, этот критерий нужно найти за пределами Писаний. Трудно собрать воедино источники господствующих критериев нашей морали, но их ясно видно в том, что я назвал “сдвигом морального духа времени”. Сегодня мы – моралисты XXI века, однозначно отмеченные ценностями XXI века. Самые продвинутые и прогрессивные мыслители XIX века – Томас Гексли, Чарльз Дарвин или Абрахам Линкольн – ужаснули бы нас своим расизмом и сексизмом, окажись они на современной вечеринке или в онлайновом чате. Гексли и Линкольн принимали превосходство белых людей как данность, многие из отцов-основателей США владели рабами. В большинстве демократических стран женщины получили право голоса лишь в 1920-х, во Франции – в 1944-м, в Италии – в 1946-м, в Греции – в 1952-м, а в Швейцарии и вовсе только в 1971-м. Выступающие против избирательного права для женщин выдвигали в том числе невероятный аргумент, что “женщины все равно голосуют вслед за мужьями”. Моральный дух времени неуклонно движется в одном направлении, поэтому даже самые прогрессивные мыслители XIX века отстают от наименее прогрессивных мыслителей века XXI. И именно по стандартам культурного общения XXI века мы отбираем библейские эпизоды и решаем, какой хороший, а какой плохой. Раз у нас явно есть согласованные стандарты для этого отбора – зачем вообще обращаться к Библии, когда мы ищем моральные ориентиры? Почему не обратиться напрямую к моральному духу времени и не избавиться от священного посредника?
С другой стороны, есть веские причины обращаться к Писаниям как к литературе: я уже говорил в книге “Бог как иллюзия”, что вся наша культура так тесно с ними связана, что, не зная Библии, невозможно уловить бесчисленные отсылки к ней, невозможно понять историю. Я две страницы плотно исписал цитатами из Библии – всем известными изречениями, источник которых, однако, ведом не многим. Я всецело за то, чтобы рассказывать детям о религии, хоть и яростно против того, чтобы воспитывать детей в конкретных религиозных традициях, в которых им случилось родиться. Я не раз призывал обратить внимание на то, что, хоть мы и поморщились бы при виде выражений “ребенок-экзистенциалист”, “ребенок-марксист”, “ребенок-постмодернист”, “ребенок-кейнсианец”, “ребенок-монетарист” – но все наше общество, как светское, так и религиозное, не моргнув глазом беспечно выслушивает выражения “ребенок-католик” и “ребенок-мусульманин”. Необходимо повышать осведомленность о неприемлемости такого – подобно тому, как феминизму удалось донести неприемлемость выражений вроде “один мужчина – один голос”. Пожалуйста, никогда не называйте детей католиками, протестантами или мусульманами. Говорите вместо этого – “ребенок родителей-католиков”, “ребенок родителей-мусульман”. Паникерские демографические вычисления, приходящие к выводам вроде “К такому-то году большинство населения Франции будет мусульманами”, целиком и полностью опирается на безосновательное допущение, что дети автоматически наследуют религию родителей. С этим допущением надо бороться, а не бездумно принимать его как должное.
После выхода книги “Бог как иллюзия” мне часто задают вопрос, следует ли нам проявлять уступчивость в спорах с религиозными людьми или быть полностью откровенными. Я уже упоминал об этом в связи с вопросами, которые мне публично задавали Лоренс Краусс и Нил Деграсс Тайсон. Полагаю, работают оба этих подхода, но для разной публики. Как-то я слушал довольно успешную лекцию под названием “Не будь уродом”, на которой оратор попросил аудиторию поднять руки: “Если бы кто-то назвал вас идиотом, повысилась бы от этого вероятность, что он убедит вас в своей точке зрения?” Стоит ли говорить, что подавляющее большинство голосовало против. Но ему стоило бы задать другой вопрос. “Если бы вы были независимым наблюдателем на нейтральной позиции и слушали бы двух спорщиков, один из которых привел бы убедительные аргументы, что другой – идиот, склонило бы это вас к его точке зрения?” Надеюсь, я никогда не опускаюсь до необоснованных личных оскорблений, но я действительно считаю, что сатирическое высмеивание и юмор могут быть эффективным оружием. И оно должно бить точно в цель. Американский сатирический мультфильм “Южный парк” как-то выставил в карикатурном свете и меня. Это поучительная иллюстрация: половина того вышучивания была нацелена точно и попадала не в бровь, а в глаз (будущий век, в котором “движение” атеистов раскололось на противоборствующие фракции), а другая половина вообще ни на что не была нацелена и вообще ни в каком смысле не заслуживала звания сатиры (сцена моего совокупления с лысым транссексуалом).
Пусть в книге “Бог как иллюзия” есть отрывки, которые чувствительным натурам кажутся резкой критикой, а то и нападками, но начало и конец у книги вполне умеренные. Заключительная глава, “Всем паранджам паранджа”, – это широкая метафора. Обедняющая жизнь прорезь в парандже отражает узость донаучного взгляда на мир, и я привожу различные примеры того, как можно расширить эту прорезь, тем самым обогатив жизнь и ее радости. К примеру, наука расширяет ее, демонстрируя, какая малая доля электромагнитного спектра доступна нашему восприятию.
Начинается книга с теплых воспоминаний о капеллане из моей старой школы, который в детстве, лежа лицом в траве, испытал озарение и вдохновение принять религию, которая ознаменовала его жизненный путь. “Крошечный лес на земле вдруг разросся и сравнялся со вселенной и любознательным умом мальчика, его разглядывающего”. Я с уважением относился к его прозрению, вплоть до того, что писал: “В другое время и в другом месте я сам был таким же мальчишкой: меня потрясало созерцание Ориона, Кассиопеи и Большой Медведицы, до слез трогала беззвучная музыка Млечного Пути, кружили голову ароматы африканских плюмарий и
