Виктор Есипов - Василий Аксенов — одинокий бегун на длинные дистанции

Новый год мы встречать не стали (Боря еще был вовсе болен каким-то вирусом, с которым он не мог вылететь из Душанбе, а уж вылетев, приземлился в Риге, откуда не мог вылететь, а уж добравшись до мастерской, увидел на дверях записку о смерти Н.Я., что я там, но и ключ был — там. Так что он стоял на освежающем ветерке, температура у него была 39,9°).

Не стали встречать, я говорю, но без чего-то двенадцать появилась пьяная, веселая Лаврова[384] с каким-то особенно неуместным голосом, Савелий Ямщиков[385] и его ученик и приспешник Миша[386].

Я все время плакала, но условно мы чокнулись за Новый год, я думала о вас и о Володе, с которым перед этим говорила по телефону.

Лишь в три часа 1 января Надежду Яковлевну перевезли из морга в церковь (маленькая такая, возле Речного вокзала) и там оставили на ночь. В одиннадцать часов 2-го января — отпевание. Собралось несметное множество народу, для этой церкви чрезмерное и удивительное, в каком-то смысле — радостное, утешительное. Затем, в два часа, — Старое Кунцевское кладбище, где людей стало еще больше. Место на кладбище устраивали интригами через Литфонд, и хоронильщик этот, давно уж мне известный своей резвостью и глупостью, повелел, едва вошли на кладбище: вот здесь ставим на каталку, здесь забиваем и катим. Народ возроптал, мужчины подняли открытый гроб, очень сплотившись: скользко; шел редкий мрачный снег.

За гробом шли юные и молодые люди и пели положенное церковное — к ужасу хоронильщика: он бегал вокруг, озирался и бормотал: к чему это? зачем это? И вдруг возопил: «Стойте! Где каталка? Кто последний видел каталку?» Скорбная, прекрасная процессия продолжала свое пение и движение. Судьба каталки — темна. Украл кто-нибудь?

Повернули к могиле. Процессии пришлось двоиться, троиться, делиться на множество течений, люди наполняли эту часть кладбища, но не могли подступиться к отверстой могиле. Пение продолжалось, и лишь поющие точно знали, сколько оно будет длиться. Могильщики явно этим тяготились. Наконец гроб опустили в могилу, посыпалась земля. И вдруг вихрь налетел и сотряс вершины деревьев — так грозно и громко, что все люди подняли к небу лица и потом многозначительно переглянулись.

Это множество людей производило (наверно, на каждого из них) большое, благородное, но и несчастное впечатление: вот, не вышло по-вашему про одинокого человека; вообще ничего у вас не вышло, мы еще люди, и вот как нас много — да, но это все, что осталось.

Н.Я. не была одинока: ведь я — налетала и улетала. Знаю, что Н.Я. любила эти налеты, очень дорожила ими, любила Борю (из-за болезни он мог только сидеть в машине у церкви и выйти, завидев выносимый гроб). Я — налетала: с обожанием, с умом, с цветами, с пустяками. А кто-то — был всегда. По очереди. Денно и нощно. То есть я знаю кто и каковы — их много.

Васенька, ладно, а то сейчас придет Пика, я не успела тебе сказать почти ничего. Про Надежду Яковлевну я напишу и пришлю тебе.

Но и те люди — по уговору меж нами — напишут. Они — не писатели, не склонны писать. Но они слышали ее последние слова, а до этого — слова, оговорки, замечания и признания.

Но не поняла я наших поэтов в одном: как они не позвонили мне в дни Надежды Яковлевны? Я бы от них ничего не взяла, потому что Н.Я. от них бы ничего не взяла, но даже так называемые поэты должны были позвонить. Разумеется, это касается, кажется, лишь двух знаменитых. Остальные — кто звонил, кто пришел, а кто сердцем весть подавал…

Васька, родной и любимый, все остальное ты или знаешь, или можешь вообразить. Например, Борю не пустили в Болгарию. Он туда и не собирался, просто, по требованию болгар, он делал для них оформление «Лебединого озера».

Вообще же мне очень нужно, чтобы у вас было — хорошо. Потому что у меня — сами видите. Да и как-то: не болит вроде ничего, а сердце — бедствует и жалуется.

Володька[387] звонил 31-го, сказал, что вы говорили по телефону — вы и впредь говорите, потому что он был очень печален.

Со мной по-прежнему никто не борется. По-моему, приглядывая за моей жизнью, они догадались, что если дальше так пойдет, — в борьбе нужды не будет. Ничего себе — новогоднее письмецо! Прости меня за все вздоры. Вот съеду в Переделкино, успокоюсь, Бог даст, напишу что-нибудь — и полегчает.

Целую, целую тебя и Маяту. А то — Боре только страничка осталась. Я всегда ощущаю, что вы меня помните и любите. Майка, ты получила свою коробочку? Уверена, что — да, я очень давно ее отправила. И письмо через Светлану — ведь получили?

Ваша Белла

Оказывается, Борька вам отдельно пишет, значит, страничка — моя.

Наверно, про «Клуб беллетристов»[388] вы слышали? (Кормер[389], Попов, Козловский[390] и двое, кажется, других.) Во всяком случае, я сделала, что смогла, чтобы вы — услышали (Тони Остин[391]). 17-го января говорит мне Ерофеев, что вот, послали члены упомянутого клуба письмо в какие-то мелкие власти. Что-что? — говорю, — они ждут, чтобы поощрили их клуб, который, как они пишут, есть? Пусть они ждут обысков.

Обыски были — 19-го, как только письмо было получено адресатом. А дальше — знаешь, наверное. Вообще же Попов и Ерофеев (не участник «клуба»), Кублановский, Рейн, Кормер, Битов, когда не в Ленинграде, — частые гости мастерской, и живем дружно (если я не задираюсь). Булат — очень мягок, страдая, что разминулся с тобою, долго услаждал пением Володю. Смешно: после проводов Володи Булат, Чухонцев и еще двое полтора часа висели в лифте, пока я не выкупила их за бутылки. Володька к Мюнхену подлетел, а они — висят и говорят Остину: снимите нас за решеткою.

Белка дорогая!

Мы приехали сюда 22 января и на неделю поселились у Дина. Твой blue joy тут же явился и осведомился — а где, мол, Белка и Борька? Дин[392] завел себе на дому девушку по имени Эмили и собирается на ней в скором времени жениться, то есть получил уже licence на это дело.

Потом мы сняли квартиру в Санта-Монике в пяти минутах ходьбы от пляжа, тебе эти места хорошо известны. Venice стал за последние годы очень чистым и даже слегка респектабельным, хотя еще и вывешивает лозунги типа «Моральное большинство — ничто! Вэнэс сопротивляется!» Вообще же американы за истекшие пять лет стали как-то посерьезнее, меньше стало в Калифорнии карнавальности, хотя роликовое конькобеженство неистовствует. Пешеход по-прежнему странная фигура в L.A.[393] Естественная фигура бежит или на роликах шпарит.

Здесь уже в Santa Monica получили кучу писем от вас из Москвы, очень, разумеется, возбудились, воспылали, разгорячились и огорчились.