Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова
Восемнадцатого октября Русский пансион простился с Максимом Ковалевским, который уезжал в Сорбонну читать лекции. Ковалевский обещал Антону отправиться с ним в Алжир, и тот с нетерпением стал дожидаться его возвращения. Вот-вот в Ницце должен был объявиться Суворин — в город уже были доставлены икра и копченый осетр. Однако 7/19 ноября Суворин направил свои стопы в Россию — к большому удивлению Анны Ивановны, которая рассчитывала, что Антон рассеет мрачное настроение ее мужа. Художник Якоби, хотя был слабее Антона здоровьем, тоже отправился зимовать в Россию. В письме к доктору Коробову Антон признался, что у него снова идет горлом кровь и что каждые два часа он принимает бромистый калий и хлористый кальций. В письме от 10/22 ноября он рассказал о своем самочувствии Анне Ивановне: «Кровь идет помалу, но подолгу, и последнее кровотечение, которое продолжается и сегодня, началось недели три назад. <…> Я <…> не пью ровно ничего, не ем горячего, не хожу быстро, нигде, кроме улицы, не бываю, одним словом, не живу, а прозябаю. И это меня раздражает, я не в духе <…> Только, ради Создателя, никому не говорите про кровохарканья, это между нами. <…> Если дома узнают, что у меня все еще идет кровь, то возопиют».
Женщины из чеховского окружения ждали его возвращения в Россию. Евгения Яковлевна хотела, чтобы Антон приехал отпраздновать Рождество, а потом вернулся во Францию. Анна Ивановна Суворина соблазняла Антона первым пушистым снегом, укоряла в симпатиях к «чужой стороне», а причиной его нездоровья считала чрезмерное увлечение Марго и «вашими Яворскими». Она настаивала на приезде Антона в Петербург: 20 декабря ее дочь Настя должна была исполнить главную роль в водевиле Крылова «Надо разводиться». Как и театральные опыты, Настины женихи (после того как Суворины отчаялись выдать Настю за Чехова, она уже несколько раз объявляла о помолвке) были главной темой петербургских сплетен[410]. Единственной, кто напомнил Антону о прелестях русской зимы, была Эмили Бижон: «je n'ai pas vu le soleil depuis mon retour…»[411]
В Русском пансионе Антон перебрался на первый этаж, избавив себя от двух лестничных пролетов. Ковалевский все еще кормил его обещаниями съездить вместе в Алжир, но к декабрю у него на этот счет появились сомнения, которыми он поделился с Соболевским: «У Чехова еще до моего отъезда из Болье показалась кровь. Слышу, что и теперь это бывает с ним по временам. Мне кажется, сам он не имеет представления об опасности своего положения, хотя, на мой взгляд, он типично чахоточный. Меня даже пугает мысль взять его с собою в Алжир. Что, как еще сильнее разболеется? Дайте совет, как быть!»[412]
Антон между тем писал Ковалевскому, что о поездке в Африку мечтает «денно и нощно». Но и в Ницце ему было неплохо, даже при том, что Франция, по его мнению, отстала от России по части спичек, сахара, папирос, обуви и аптек. Однако захоти он вернуться домой пораньше, письмо Соболевского от 12 ноября, несомненно, охладило бы его пыл: «Переезд русской границы после безмятежного заграничного жития — это возвращение выпущенного на свежий воздух больного в свою непроветренную комнату с запахом болезни и лекарств <…> Начиная с неприятной истории с Альбертиной Германовной [гувернанткой], задержанной на границе из-за неправильности в паспорте, и кончая отвратительной вонью и грязью осенней, переполненной пьяными и их руганью Москвы и т. д. — все это повергло меня первое время в состояние, которое могу назвать „деморализацией“»[413].
Антон пытался задобрить мелиховских обитателей непрерывной чередой подарков, посылаемых с возвращающимися на родину русскими; это были галстуки, кошельки, ножницы, штопоры, перчатки, духи, монетницы, игральные карты, иголки. Павел Егорович и Маша подаркам были рады и в ответ высылали Антону газеты. Маша опекала две сельские школы, улаживая трения между радикально настроенной учительницей и консервативным священником; она также помогала котиться овцам, разыскивала сбежавших собак, ходила за больной прислугой, отваживала назойливых вымогателей денег. Но жаловалась на жизнь лишь Мише (который зазывал к собравшейся родить жене Евгению Яковлевну): «Писать мне положительно некогда. <…> Папаша бунтует. <…> Мать не пущу скоро к вам. Некому хозяйничать <…> Я замучилась окончательно, голова не перестает болеть. Приезжайте сами на Рождество»[414].
Павел Егорович беспокоился о том, чтобы к приезду гостей в доме было достаточно продовольствия. Он запасся квасом и просил Мишу привезти ветчины, без которой стол будет «неизящный». Миша прислал волжской рыбы, и Павел Егорович, поддавшись искушению, оскоромился: в среду они с Евгенией Яковлевной отужинали жареным карпом. Ване были выданы указания насчет развлечений: «Мама просит тебя привезти с собой Волшебный фонарь с картинками, на второй день Рождества в Талежской Школе будут раздаваться подарки Ученикам и Ученицам, при этом хорошо показать для большей торжественности сельским Ученикам не виденные еще ими картины, что особенно их приведет в неописуемую радость и удивление. <…> Антоша заплотит за все».
Миша с Ольгой прислали к Рождеству гуся, но сами не приехали. Павел Егорович обещал научить кататься на санках внука Володю, но Ваня приехал один. Единственным гостем в доме, к большому неудовольствию Павла Егоровича, была Мария Дроздова. На Рождество Чеховы угощали водкой и колбасой трех местных повивальных бабок. Встреча Нового года прошла веселее. Павел Егорович отметил: «Ваня и Учитель приехали. <…> Ужинали в 10 ч. Счастье досталось М-ль Дроздовой. Потом стали играть в Карты».
В Петербурге, по сообщению Александра, на вечере у Сувориных Анна Ивановна пила за отсутствующего Антона. Сам Суворин был в меланхолии, то и дело уходил к себе в кабинет, а Александру сказал, что в Ниццу ему ехать не резон, поскольку Антон уезжает с Ковалевским в Африку. В январе же Ковалевский, собравшись с духом, отменил поездку, сказав, что пролежал неделю с острым ревматизмом и инфлюэнцей. Известие это, грустно ответил Антон, его огорчило: «ибо, во-первых, я бредил Алжиром и мне каждую ночь снилось, что я ем финики».
Лика Мизинова, заложив землю, выехать во Францию пока была не в состоянии: банк задерживал деньги. Она подумывала открыть модную мастерскую, чтобы занять себя и развеять мрачное настроение. Маше эта идея казалась сомнительной — Лика с ее характером и несобранностью едва ли могла составить конкуренцию профессионалам. В начале января Лика писала Антону, что «от одного решения приняться за это дело я похудела, похорошела (извините!) и сделалась, говорят, похожей на прежнюю Лику, ту, которая столько лет безнадежно любила Вас»[415]. Антон Лике ответил, что идею с мастерской одобряет и даже поддразнил ее, сказав, что будет ухаживать за «хорошенькими модисточками», но в письме к Маше разделил ее мнение: «Она будет шипеть на своих мастериц, ведь у нее ужасный характер. И к тому же она очень любит зеленые и желтые ленты и громадные шляпы, а с такими пробелами во вкусе нельзя быть законодательницей мод…»
В канун Нового года Антон повез в Монте-Карло свою новую спутницу, А. Хотяинцеву, которая поселилась в Русском пансионе под православное Рождество. Художница рулеткой не заинтересовалась, но с нею Антон не скучал. В игорном доме они пробыли недолго — еще один чеховский земляк и сосед по пансиону, доктор Вальтер, наказал ему возвращаться домой к четырем часам. Чехову с Хотяинцевой нравилось шокировать гостей: они проводили время в комнате Антона, а сигналом к прощанию им служил крик осла, всегда раздававшийся в десять часов вечера. Хотяинцева рисовала карикатуры на обитательниц пансиона, которым они с Антоном придумали нелестные прозвища: Рыба Хвостом Кверху, Моль, Трущоба и Дорогая Кукла. Антона всюду сопровождал ее любящий приметливый взгляд, и своими впечатлениями она делилась с Машей, ставшей ей близкой подругой: «Здесь ведь считается неприличным пойти в комнату к мужчине, а я все время сидела у Антона Павловича. Комната у него славная, угловая, два больших окна (здесь ведь окна до полу), на кровати и окнах белые занавеси. <…> За завтраком и за обедом сидим на неудачном конце стола — приходится слушать глупые разговоры самых противных здешних дам. <…> Я дразню Антона Павловича, что его здесь не признают — эти дуры не имеют о нем понятия действительно. <…> Антон Павлович и я в большой дружбе с Мари [горничной] и сообща ругаем прочую публику по-французски»[416].
Заваривая и попивая чаек у себя в комнате, Чехов оживлялся лишь при упоминании одной темы: дела Дрейфуса.
Глава 63 (январь — апрель 1898) Дрейфусар Антон Чехов
В 1894 году на разыгранном по фальшивым нотам судебном процессе офицер французского Генерального штаба еврей Альфред Дрейфус был приговорен к пожизненной каторге на Чертовом острове за шпионаж в пользу Германии. В 1897 году подполковник контрразведки и член французского парламента заставили французское правительство пересмотреть дело Дрейфуса. В газете «Фигаро» брат Дрейфуса, Матье, назвал имя настоящего предателя — майор Эстергази. Как французское, так и российское общественное мнение резко поляризовалось: демократы и интернационалисты схлестнулись с антисемитами и националистами. Майора Эстергази, впрочем, удалось «отмыть». Чехов недоумевал: «Впечатление таково, что никаких изменников нет, но что кто-то зло подшутил». Внимательно ознакомившись с делом, он убедился в невиновности Дрейфуса[417]. В первый день января в газете «Аврора» тиражом в 300 000 экземпляров был напечатан знаменитый памфлет Золя «Я обвиняю!..». Возмущение анти-дрейфусаров повлекло за собой судебное преследование писателя. Ничего из дотоле написанного им не вызывало столь бурной ярости французских властей и столь же бурного восхищения Чехова — он впервые обрел четкую политическую позицию. Теперь он лучше смог понять Короленко, который двумя годами раньше дошел до нервного расстройства, выступая защитником удмуртских крестьян, ложно обвиненных в человеческом жертвоприношении. В это время Антон читал Вольтера, приобретенного для таганрогской библиотеки: его «Трактат о терпимости», написанный в защиту ложно обвиненного монахами-католиками протестанта Каласа, стал прообразом мужественного поступка Золя. Чеховские симпатии к евреям были сродни его отношению к женщинам: даже будучи убежденным в том, что еврею так же не дано постичь русского человека, как женщине сравниться по интеллекту с мужчиной, он активно выступал за их равноправие.
