Иван Беляев - Записки русского изгнанника

— Очень рад, — повторил он мне, указывая на стул рядом с собою. — Вы ведь гвардеец? Я не сомневаюсь, что мы не раз встречались на маневрах и во Дворце, ваше лицо мне знакомо.

Воображение живо нарисовало мне стройную фигуру моего собеседника, затянутую в конногвардейский колет и лосины, с длинным палашом и в каске с золотым орлом на голове. Или в блестящей кирасе на вороном коне.

— Я не сомневаюсь в этом, — ответил я. — Но кто же во всей Русской Армии не знает вас по вашей знаменитой атаке под Каушеном?

Впоследствии Врангель не раз рассказывал о своей атаке — об этом его расспрашивали все, кто только мог оторвать у него минуту для рассказа. Я хорошо запомнил описание этого сражения в его собственных выражениях. В дальнейшем мне случалось слышать от других кавалеристов, не сумевших создать себе боевой репутации и называвших его подвиг безумием, упреки в напрасном пролитии крови, так как к полю сражения уже подходила бригада пехоты. Я не верю этому. Во всяком случае, моральное значение этой атаки отразилось не только на участниках боя, оно оказало колоссальное влияние на всю войну, так как выявило беспредельную мощь духа над машиной и навеки прославило имя русской кавалерии.

— Никогда не поверю, — говорил мне уже много лет спустя французский военный агент, — чтоб кавалерия могла атаковать свежие войска! Я сам участвовал в единственной конной атаке, произведенной на Великой войне моей 1-й кавалерийской дивизией. Лошадь не пойдет на человека с оружием в руках!

Но лошадь чувствует, что делается в сердце всадника. Если сердце всадника не дрогнет, лошадь пойдет в самую пасть ада. Сколько раз приходилось мне видеть потом бешеные атаки кавалерии на нерасстроенные войска! Но для этого надо иметь русское сердце… А для европейца уже не вернутся времена Бородина и Балаклавы.

— Вы со мною? — бросил мне генерал, садясь на поданную ему лошадь.

Мы поскакали на левый фланг. По дороге Врангель здоровался со встречными казаками, которые с удивлением оглядывались на своего нового командира. Впереди маячила лава Уманского полка. Командир поскакал к Врангелю, стараясь объяснить положение, которое было далеко не из блестящих. Но с его появлением казаки повеселели, все лица прояснились, все изменилось во мгновение ока. Начальство сбрасывало с себя сонливость, энергия вливалась в каждого, лава тут и там стала теснить противника. Все пришло в движение. Вдохнув бодрость в уманцев, неутомимый Врангель помчался вдоль фронта к екатеринодарцам, находившимся правее. И там его прибытие переродило всех, тем более, что многие его знали по Великой войне. К нему присоединился Науменко, деловой доклад и ясное понимание которого сразу же оценил наш новый начальник. Далее, несмотря на сгущавшийся сумрак, он полетел к запорожцам, и мы вернулись уже с наставшей ночью. Началась иная жизнь.

Штаб ночевал, где попало и как попало. С рассветом на коне Врангель летел уже к передовым линиям. Он был везде, его видели всюду. В момент колебания он сам бросался вперед, в минуту успеха он не выдерживал и увлекал других за собою, развивая удачу в победу. В темноту он собирал командиров и часами разбирал с ними маневр. Иногда он врывался ко мне ночью, требуя, чтоб я сопровождал его по незнакомым местам нашего расположения. Всюду за ним следовал полковник Баумгартен. Оба подошли друг к другу, как шашка к ножнам. Афросимова Врангель не переносил, он послал меня дать ему понять, что дальнейшая его служба в дивизии нежелательна. Мне было крайне неприятно обидеть старика, но Врангель был прав.

— Не думайте, что Врангель будет всегда носить вас на руках, — говорил он мне, прощаясь. — Дойдет и до вас очередь!

Я и сам понимал, что Врангелю важнее всего был общий успех и что он смотрит на своих подчиненных лишь как на случайных помощников. Сейчас он послал меня скомандовать бригадой, но, к счастью, в это время вернулся только что оправившийся от новых ран полковник Топорков, и я с радостью возвратился к своей артиллерии. В станицу Петропавловскую наши части вошли поздно ночью. Рано утром генерал направился туда и был восторженно встречен крестным ходом. Атаман поднес ему постановление о выборе его почетным стариком, а всем чинам штаба — казачьи шашки. Меня в эту минуту не было, встретившись со мною, атаман сердечно извинялся и на следующее же утро явился сам и поднес мне шашку и кинжал с изящной портупеей, все чудесной кумыцкой работы чеканного серебра. А через несколько дней Врангелю подвели кровного кабардинца под черкесским седлом.

Но наш симпатичный начальник штаба уже несколько дней ходил, «свесив нос». Его обычная веселость и жизнерадостность канули в воду… Накануне он провел ночь на груде пшеницы — это было идеальной постелью в нашей походной жизни, но, проснувшись, обнаружил исчезновение обручального кольца, скатившегося с его исхудалого пальца. Все усилия найти его оказались бесплодными.

— Мне грозит огромное семейное несчастье, — повторял он с отчаянием.

Его предчувствия сбылись… Вскоре он заболел тифом и скончался в Екатеринодаре.

Врангель остался один. Это было для него тяжелым лишением.

— Теперь мне приходится работать и за командующего и за начальника штаба, — говорил он. Но его хватало на все. По-видимому, он не нуждался в отдыхе. Его энергия, казалось, не знала пределов.

Неприятель отошел к станице Михайловской, перед которой, на 12 верст до самой Лабы, тянулась заросшая камышом балка. По ту сторону ее, среди необозримых полей и бахчей, находилось несколько курганов, сохранивших еще старинные татарские названия. Эти холмы, — особенно Шамшале-тюбэ — служили нам превосходными наблюдательными пунктами, но в то же время и эшафотами для командного состава, так как постоянно подвергались жестокому обстрелу со стороны противника.

Фронтальная атака позиции оказалась невозможной. Неприятель обладал невероятным количеством боевых припасов, а мы, не получая ничего с тыла, имели ничтожное количество патронов и еще менее снарядов. Но и противник с фронта не мог атаковать нас, несмотря на значительный перевес в личном составе.

«Мы ничего не можем поделать с ними, — доносило красное командование, — они обладают многочисленной артиллерией, — которая парализует все наши попытки». Это происходило благодаря отлично налаженной телефонной связи и тесному содействию артиллерии с войсками. Так как Врангель совершенно не имел телефонов, мы пришли к нему на помощь всем, чем могли. Чтоб помочь патронами, я разослал команды сборщиков во все стороны, но из Екатеринодара не могли нам выслать ничего.