Иван Гребенюк - На далеких рубежах

-- Да ничего, конечно, ты не сердись, человек добрый. Я ведь не инспектор. Летчик я, разве не видишь? Выбросился на парашюте, вот и блуждаю... С помощью аллаха набрел на вашу хижину. Грешными делами занимаетесь, а оконце не занавесили. Поглядел -- светится. Ну и залетел на огонек.

-- Тогда будь гостем, -- уже доброжелательно произнес одноглазый.

-- Спасибо. -- И Телюков протянул руку.

Поздоровавшись с одноглазым, он повернулся к старику, который, насупившись, сидел в углу, по-казахски скрестив перед собой ноги.

-- Здравствуйте!

Старик не пошевельнулся.

-- Глуховат он, -- пояснил одноглазый и громко крикнул: -- Вставай, Самсоныч, приготовь гостю поесть.

Старик, привыкший, очевидно, к беспрекословному повиновению, разгреб под собой сухую листву, поднял деревянную крышку и, склонившись над ямой, достал оттуда сперва ведро, а затем и козу.

-- Наивные вы люди, как я погляжу, -- заметил Телюков. -- Ну и тайник у вас! Есть такая птица -- страус: голову зарыл в песок, а спина сверху. И вы так же! Да если бы в самом деле наскочили на вас инспектора, то они все углы обшарили б...

-- Про погреб никому невдомек. Мы его недавно вырыли.

-- Невдо-о-мек! -- насмешливо протянул Телюков. -- А скажите, разве так уж часто наведываются сюда инспектора?

-- Бывает, что и часто.

-- А сколько отсюда до ближайшего села?

-- До Коряковки-то?

-- Пусть до Коряковки.

-- Верстов пятьдесят, коли напрямик.

-- Ого!

Телюков вынул из-за пазухи карту-двухкилометровку и подошел поближе к свету. Одноглазый подбросил в костер дров, а бородач подвесил на таганок ведро. Потом браконьеры взялись за козу. Дрова дымили, в хижине стояли чад и смрад, нечем было дышать. Телюков немного приотворил дверь.

-- Не могу! -- он закашлялся, вытирая рукавом глаза. -- Слезу вышибает...

Браконьеры молча возились возле козы. Им, как видно, едкий дым не мешал, привыкли. Все больше и больше напоминали они Телюкову пиратов из приключенческих повестей девятнадцатого века.

Ободрав наконец козу, одноглазый вынес ее из хижины и, вернувшись, попробовал ножом мясо, варившееся в ведре.

-- Готово, давай, -- кивнул он старику. -- Присаживайся, летчик. -- И, помолчав, спросил: -- Так говоришь, с самолета выпрыгнул?

-- Выпрыгнул.

-- Мотор отказал?

-- Да, -- уклончиво ответил Телюков.

Бородач тут же, у огня, слил из ведра жижу и тем же ножом, которым только что потрошил козу, начал вынимать и разрезать куски мяса. Суровый внешне, он, видимо, был добродушным, старался угодить обоим -- и одноглазому, и гостю. Покопавшись где-то в углу, он достал мешочек с солью и полбуханки черного хлеба. В его небольших глубоко сидящих под клокастыми бровями глазах таилась какая-то безысходная тоска.

При каждом окрике одноглазого старик поглядывал на него с преданностью верного пса, который, однако, держится настороже, боясь, чтобы ненароком не получить от хозяина пинка.

Странным было и то, что бородач за все это время не проронил и слова. Молчал, как молчит слуга в присутствии своего барина.

Они не были равными -- это сразу же бросалось в глаза. Всем, очевидно, заправлял одноглазый -- человек вида наглого и жуликоватого. Телюков с первых же минут знакомства проникся к нему чувством неприязни. Видимо, не зря этот браконьер лишился одного глаза.

Однако эти люди пригласили его разделить с ним трапезу и тепло таежной хижины, и он не хотел остаться неблагодарным -- достал свою флягу со спиртом, протянул ее одноглазому:

-- Тут у меня кое-что к закуске.

-- Водка? -- одноглазый весь встрепенулся.

-- Спирт. Прихватил на всякий случай. Чтобы не замерзнуть.

Одноглазый, не спуская взгляда с фляги, порылся в мешке, достал алюминиевую кружку.

-- Налей, голубчик. Как тебя звать-то?

-- Николаем, -- назвал Телюков первое пришедшее ему в голову имя.

-- Налей, Николаша!

Телюков налил немного, но, заметив, что одноглазый недовольно поморщился, добавил еще.

-- За твое здоровье, Николаша! -- Он выпил и даже не поморщился, аппетитно крякнул и понюхал корочку хлеба.

Телюков поднес кружку старику. Тот, прежде чем взять ее, вытер жирные пальцы о лоснящуюся фуфайку и вопросительно поглядел на одноглазого, как бы испрашивая разрешения.

-- Пейте, пейте, дедушка! -- предлагал старику Телюков.

Старик огладил бороду, выпил, причмокнул и тоже крякнул от удовольствия.

Сам Телюков пить не стал. Но как только он собрался спрятать флягу, одноглазый поймал его за руку и умоляюще протянул:

-- Не руш... Дай еще глотнуть. Не скупись! Ух, вкусен! Хочешь, я тебе за него целую козу отвалю?

-- Простите... как вас величать?

-- Антоном зови меня.

Услышав это имя, Телюков невольно вздрогнул и едва не выронил флягу. Только теперь он обратил внимание на то, что лицо у одноглазого было как бы поклевано -- все в оранжево-синих пятнах. Это, несомненно, следы дроби. Неужели?.. У него прямо дыхание остановилось...

-- Так вы... Ага, Антоном вас звать? -- Телюков не сразу овладел собою. -- Я, видите ли... спирт этот мне еще нужен... Но если вы... Ну, ладно, берите. Да берите всю флягу. Там уже немного и осталось.

Не то от жадности, не то боясь, что летчик вдруг передумает, одноглазый тут же опорожнил ее одним духом. Он хотел что-то сказать, но только хлопал глазом не в силах передохнуть.

-- Закусите.

Антон отрицательно замахал рукой:

-- Нет, нет! Закусишь -- выпивки как не бывало... То ли пил, то ли не пил -- не разберешь.

-- Трезвый у вас рассудок, -- пошутил Телюков и, чтобы окончательно убедиться, что передним тот самый Антон, в которого Нина пальнула из ружья, спросил: -- Что это у вас с лицом? Медведь лапу приложил, что ли?

-- Нет.

-- Рысь?

-- Баба.

-- Баба? Это как же?

-- Девка.

-- Да ну? -- наигранно удивился Телюков.

-- Из ружья, каналья... А девка!.. Эх, девка! Слушай, летчик, ты еще таких не видывал. Его дочь, -- он указал на старика.

-- Ну, ну, интересно!

-- Ох, девка! -- продолжал Антон, ударив себя в грудь. -- Вот она у меня где, окаянная! В руках держал, да недодержал. Убегла. Но я найду ее! Из-под земли достану! Либо моей будет, либо укорот ей дам! Вздерну на суку. И его, -- он опять махнул рукой в сторону старика, -- его тоже вздерну, как собаку. О, ты, брат, меня не знаешь! Повешу!

У пьяного постепенно развязывался язык.

С трудом сдерживаясь, Телюков внимательно слушал.

-- Ей-богу, повешу! Эй, Самсоныч, слышишь? -- И он гадко выругался. -Говори! Приведешь ее сюда? А не приведешь -- болтаться тебе на суку... Слышишь?

Старик сидел, скрестив ноги, и, казалось, совершенно не реагировал на угрозы. Он, видимо, привык к ним, а может, все уже было ему безразлично.

Одноглазый поднялся пошатываясь на нетвердых ногах.