Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
не поминают покойного и так просто говорят о прошлом, а не плачут навзрыд, как ему, чужому, хотелось плакать, – или, может быть, держали фасон?». Он
злорадствует, видя десятилетнюю дочку Тани, с «чудесной, отечественной пе-вучестью» говорящую по-русски: «Небось, теперь не на что учить детей по-иностранному». И ему кажется, что Таня, «что-то спутав, уверяла, что он её
когда-то учил революционным стихам о том, как деспот пирует, а грозные
буквы давно на стене уж чертит рука роковая», – автор устраняет из памяти
героя неуместный теперь для обсуждения эпизод, – да и зачем его теперь помнить, если пафос пропагандиста революционных настроений был всего лишь
позой, прикрытием эгоистической, личной зависти и исступленного желания
быть принятым в вожделенный доминантный «круг», – а вовсе не «классовой»
солидарностью с «народом».
«Беседа не ладилась… Он встал, простился, его не очень задерживали.
Странно дрожали ноги. Вот какая потрясающая встреча… Какое ужасное на
душе беспокойство… А было ему беспокойно по нескольким причинам. Во-первых, потому, что Таня оказалась такой же привлекательной, такой же не-уязвимой, как и некогда».
Эта фраза, начинающаяся с «Во-первых…», – последняя в рассказе. А
первой была: «Во-вторых, потому что в нём разыгралась бешеная тоска по
России». Логика понятна: круг замкнулся, каждый возвратился в свой: ни война, ни революция в этом отношении ничего не изменили. Осадком осталась
только «бешеная тоска» по прежней России, разыгравшаяся у Иннокентия из-за «ужасного на душе беспокойства» после встречи с Годуновыми-Чердынцевыми, – тоска, мстящая за прошлое невозможностью её утоления в
настоящем.
Судя по тому, что двадцать лет назад упомянутому в рассказе «мальчику»
(Фёдору) было «лет тринадцать», а рассказ написан в середине февраля 1934
года, время парижского рассказчика совпадает с временем автора. И оба эти
времени, в свою очередь, вплотную следуют за ещё одной, знаменательной
датой: с 26 января по 10 февраля 1934 года в Советском Союзе проходил 17-й
съезд ВКП(б), на котором было объявлено о победе социализма «в одной, от-245
дельно взятой стране», в честь чего съезд был назван Съездом победителей.
Одновременно, с той же трибуны, предрекалось «обострение классовой борьбы», – и обо всё этом широковещательно сообщалось всему миру. Изгнанник
Набоков, всегда с неутолимой ностальгией следивший за происходящим на
покинутой родине, не мог не знать об этом.
Эти совпадения совокупно взывают: «бешеной тоске» и впрямь впору
разыграться! Вновь, с обострившейся болью, вставал вопрос: каким образом
стремление разночинной интеллигенции к демократизации общества обернулось бандитским переворотом Ленина и режимом поголовного рабства Сталина? С каких пор к этому шло и кто виноват? Не потому ли мать Тани, при случайной встрече в Париже вспомнив и узнав Иннокентия, поздоровалась, «глядя не в лицо ему, а как-то через его плечо, точно за ним стоял кто-то», – кого
она там увидела – Чернышевского, Маркса, Ленина? И с какой грустью, «ещё
недостаточно исследованной нами», вспоминал свою молодость Иннокентий?
Почему ему было жаль «всего связанного с нею – злости, неуклюжести, жара,
– и ослепительно-зелёных утр, когда в роще можно было оглохнуть от иво-лог». Может быть, «вместе с поднимающейся от вздоха грудью» поднялось в
герое и сожаление о напрасно потраченной на негодные увлечения молодости?
И чего он добился, бывший «троечник», даже и с помощью заботливого и деликатного барина? Он не профессор, он всего лишь ассистент профессора –
это и без революции вполне доступно было; в ненавистный, но и завидный для
него «круг» его всё равно не приняли, а Россию, из-за зарвавшихся «революционеров», потеряли все – и он, и бывшие «баре», – стоило ли? Такова, похоже, подразумеваемая мораль рассказа.
«Круг» был напечатан в парижской газете «Последние новости» в марте
1934 года. Впоследствии, комментируя его публикацию в английском переводе, Набоков заметил, что структурно он подобен четвёртой главе «Дара» –
«змеи, кусающей собственный хвост».1 Художественный шедевр редкостного
обаяния и на свой лад – отчасти и психологической убедительности, это произведение, разумеется, впрямую не подотчётно «дуре-истории». Набоков и не
был историком – он был писателем, а его воинствующий антиисторизм слишком хорошо известен (и психологически понятен и простителен – от этой «ду-ры» ему жестоко досталось). Так что предъявлять к этой короткой, но и исключительно насыщенной амбивалентными смыслами зарисовке какой-то исторический инструментарий как будто бы неуместно. И всё же…
Вторгаясь в этом рассказе в сферы социального с совершенно конкрет-ными привязками к месту и времени (пик воспоминаний героя приходится на
1913 год, место – имение под Петербургом), автор тем самым, волей-неволей, берёт на себя долю ответственности за адекватное описание и трактовку соци-1
