Ариан Дольфюс - Рудольф Нуреев. Неистовый гений

За тридцать лет до этого Нуреев говорил: «Когда артист посвятил свою жизнь театру, он должен иметь право умереть на сцене»{824}.

Рудольф умер в госпитале, но он, несомненно, имел право на редчайшую привилегию — траурную церемонию в театре. Часто говорят, что сцена — это храм. Храмом Нуреева стала Парижская опера. Нуреев получил то, чего не досталось даже Лифарю, катафалк которого в октябре 1986 года лишь провезли перед зданием Оперы…

Двенадцатого января 1993 года в 10 часов утра гроб Нуреева подняли по ступеням Гранд‑опера, засыпанным цветами. На плечах его несли шесть танцовщиков{825}. Гроб был установлен у подножия парадной мраморной лестницы, ведущей в зрительный зал. Вдоль лестницы выстроились все артисты балета. Здесь были и ученики балетной школы — девочки справа, мальчики слева, — и все преподаватели. У гроба стояли укутанные в тяжелые шубы сестры Нуреева, его племянники и племянницы. В холле и на трех этажах балкона, нависающего над лестницей, толпилась публика. Друзья Рудольфа приехали со всего света: и те, кто танцевал с ним, и те, кто ставил для него балеты, и те, кто просто восхищался его талантом{826}.

Траурная церемония была исключительно светской. Когда Рудольфа спрашивали, какую религию он исповедует, он всегда с хитрецой отвечал: «Я верую в себя самого!»

О душе Нуреева говорили тексты и музыка. Камерный оркестр исполнял Баха и Чайковского. Нинель Кургапкина прочитала на русском отрывок из «Евгения Онегина». Затем прозвучали строфы из «Манфреда» по‑английски. Эцио Фриджерио со слезами на глазах продекламировал сонет Микеланджело на итальянском, а немецкий актер процитировал «Фауста» Гёте.

Джек Ланг, министр национального образования и культуры Франции, произнес одну из лучших речей в своей жизни. Он сравнил Нуреева со звездой — сверкающей, но иногда обжигающей. «17 марта 1938 года звезда родилась. Она осветила землю и ослепляла людей в течение пятидесяти лет. […] В 1961 году звезда покинула свою галактику и обрела свободу перемещения по всему небесному своду. […] И вот 6 января этого года звезда погасла. […] Астрономы, однако, говорят, что свет некоторых звезд идет к нам еще очень долго после их исчезновения…»

Краткую, но насыщенную церемонию завершили прерывистые ноты неоконченной тринадцатой фуги Баха.

Думаю, Нуреев был бы доволен. Пушкин и Байрон, Бах и Чайковский стоили всех Евангелий. И пусть это не прозвучит кощунственно, но Парижская опера была для него дороже собора Парижской Богоматери. Последнее чествование Рудольфа соответствовало его высоте.

Гроб с телом Нуреева вынесли из театра под музыку Малера к балету «Песни странствующего подмастерья». Нуреев покидал театр через главный вход. Не как артист — как зритель. Но на ступенях перед входом ему долго аплодировала толпа, стоявшая под проливным дождем…

Траурная процессия устремилась к самому русскому из французских кладбищ — Сент‑Женевьев‑де‑Буа. Нуреев нашел свою Россию за тысячи километров от нее. Его миссия была завершена.

Эпилог

Я никогда не умру.

Мифы не умирают никогда. Нуреев, даже уйдя из жизни, заставлял говорить о себе. Он остался верен себе и после смерти вызывая полемику.

При жизни он никогда не произносил слово «СПИД», а после смерти заставил всех говорить об этой болезни. Восемнадцатого января 1993 года авторитетный американский еженедельник «Ньюсуик» поместил на обложке большое фото танцовщика под заголовком: «СПИД и искусство: потерянное поколение. Рудольф Нуреев, 1938–1993». Далее следовало девять страниц текста, и речь шла не только об умершем танцовщике. По мнению «Ньюсуик», артист, умирающий от СПИДа, — это не просто трагический конец жизни. Это также и огромная потеря для искусства, учитывая молодой возраст жертв. «Сколько картин никогда не будет выставлено в галереях… Сколько книг никогда не будет написано… Поскольку СПИД выкашивает артистический мир, пора бы уже констатировать, что он уничтожает культуру, как огонь, пожирающий леса». «Танец, — пишет далее „Ньюсуик“, — заплатил СПИДу огромную дань. Так, среди девяноста четырех известных деятелей искусства (актеров, художников, певцов, продюсеров и т. д.), умерших на начало 1993 года, весьма ощутимой кажется потеря восемнадцати известных танцовщиков, и этот список далеко не исчерпывающий»{827}.

Этот же еженедельник открыл полемику по вопросу, стоит ли замалчивать болезнь носителям вируса. Пол Монетт, американский писатель, сам ВИЧ‑инфицированный{828}, не жевал слова, когда заявил следующее: «Я считаю Нуреева не большим героем, а трусом. Мне не важно, что он был великим танцовщиком. По моему мнению, это был его долг по отношению к гей‑сообществу: использовать свою популярность, чтобы бороться с невежеством».

Подобное мнение, пусть даже и несколько сглаженное, в настоящее время выражает французский борец со СПИДом Дидье Лестрад: «Его молчание меня разочаровало, потому что у Рудольфа были все козыри в руках, чтобы разрушить культ таинственности, окружающий СПИД. Нуреев был символической фигурой для гей‑сообщества, которое в ту эпоху имело огромную потребность в герое. Но с другой стороны, он почти все сказал, появившись на публике в Парижской опере за три месяца до кончины. Выйти на сцену приветствовать публику в таком состоянии — это было своеобразное предупреждение всему миру»{829}.

По мнению Джекки Фуджерей, «Нуреев пошел до конца возможного в то время. В 1960–1970 годах звезды‑гомосексуалисты Голливуда даже женились, чтобы отвлечь от себя внимание. А Нуреев просто хранил молчание. В этом смысле он не был ни первопроходцем, ни ретроградом»{830}.

Со своей стороны хочу подчеркнуть, что молчание Нуреева надо понимать в контексте времени. В те годы инфицированным (и не только больным СПИДом) въезд на территорию США был запрещен (отсутствие болезней подтверждалось в таможенной декларации). Если бы Нуреев публично объявил о своей болезни, он бы стал персоной нон грата. Второе, чего он смертельно боялся, — стать танцовщиком‑«спидоносцем», на которого будут приходить посмотреть, держа в уме далекие от искусства помыслы.

Неприятную обязанность официально сообщить о болезни Нуреева взял на себя Мишель Канези. Пятнадцатого января 1993 года на страницах газеты «Фигаро» личный врач Рудольфа подтвердил, что его пациент был вирусоносителем и скончался вследствие СПИДа. В интервью Рене Сервену он подробнейшим образом изложил все методики лечения, перепробованные за нескольких лет. Казалось бы, доктор Канези обязан был сохранять врачебную тайну. Но он и сохранял ее до самой смерти танцовщика, и лишь когда тело было предано земле, он сказал: «Я пошел на этот шаг потому, что нет ничего постыдного в его болезни. Кроме того, эта информация может быть полезной всем анонимным пациентам. Рудольф прожил с вирусом тринадцать‑четырнадцать лет благодаря своему боевому духу, и надо, чтобы об этом знали. Рудольф не хотел, чтобы обсуждали его болезнь, пока он жив, — из‑за профессиональных причин, из боязни, что мир перед ним снова закроется. Но еще меньше он хотел, чтобы его имя утонуло в забвении. Чтобы избежать этого, он создал фонды в пользу танца и медицинских исследований»{831}.