Частная коллекция - Алексей Константинович Симонов
В порядке обнюхивания я задал ему два вопроса, ответы на которые я помню, как вчера, а Эдуард Михайлович клянется, что не помнит вовсе.
Первый вопрос был про референтный круг. Что тогда был типичный фильм – портрет известного человека? Немножко творчества, немножко биографии и герой – глазами…вот это и есть референтный круг: кто достоин сказать в фильме слово о герое. За этим следили. В телевизионном кино хватало предусмотрительных редакторов, озабоченных поддержанием высокого статуса «национального достояния». Надо сказать, что и сами «достояния», кто застенчиво, а кто и бестрепетно, фильтровали состав участников. Фильм о знаменитости был как королевский портрет в парадной мантии, где царит этикет и нет места непосредственности. Я спросил: «Чьи слова о себе вы хотели бы услышать в фильме?»
– Меня это совершенно не должно касаться, – сказал Мирзоян, – зачем мне это знать? Этот ответ мне понравился, но знаете… слова…Зато ответ на второй вопрос купил меня с потрохами, так что и фильм я снял, и дружил с Эдиком и его семейством много лет, и воспоминания вот пишу, и все это раз и навсегда купленный тем его ответом.
– Чего бы вам не хотелось в фильме о вас?
– Мне бы не хотелось стоять в нем на цыпочках, – ответил Мирзоян после некоторого размышления.
Прежде чем вернуться в жаркий Ереван 1983-го, раскрою один секрет: полулюкс был снят Мирзояном для встречи со знаменитым ортопедом Илизаровым, у которого в Кургане проходил практику его сын Арик и, как выяснилось в дальнейшем, Эдик испытывал неловкость, что я не так пойму показное роскошество полулюкса, но постеснялся мне об этом сказать.
А в съемках эти исходные определили буквально все: сценарий Мирзоян не читал, вопросов по фильму не задавал, сообщал: еду туда-то, встречаюсь с тем-то – вам нужно? Мы ехали и снимали или не ехали и снимали что-то еще с другими людьми, в другом месте, но что бы мы ни делали, мы оставались в кругу его душевной заботы. Это какое-то особое мирзояновское свойство – ненавязчивое присутствие в жизни чем-то дорогих ему людей. Я это точно знаю, ибо находился в поле его добра с тех пор и до самого конца.
Тем труднее было выполнить сверхзадачу, а то, что она верно угадана, подтверждали все: его друг Арно Бабаджанян, его мама Люся Богдановна, его жена Ляля, она же Елена Мамиконовна, его ученики, настоящие и бывшие, даже музыканты из квартета «Комитаса», игравшие его музыку в его кино, все, кто по мере сил отнимал у него кусочки драгоценного времени, все в унисон вели тему героя, и только герою эти всеобщие сожаления были безразличны.
В председательском кабинете Союза композиторов Армении есть небольшая ниша – жертва архитектурного просчета. От кабинета она отгорожена книжной полкой. Вот в эту нишу мы и спрятались: оператор, камера и я, от любопытных взглядов нас прикрывало полупрозрачное зеркало, остальное кое-как задрапировали, добавили к люстре пару наших приборов и – да здравствует скрытая камера! – мы снимаем рабочий день председателя.
Кстати, для Мирзояна – то она опять не скрытая, он-то про камеру знает, но все-таки снимаем мы или камера выключена – это и ему неизвестно. Увидев дополнительный свет, кто-то из посетителей спросит «У тебя съемки?», Мирзоян махнет рукой, и человек, пришедший по делу, забывает про наши лампы, и наступает звездный час документалиста: работа в шапке – невидимке.
Войдя в кабинет, я начал с ниши, а надо бы – с рояля, который стоял в центре комнаты и тем решительно отличал этот от всех иных кабинетов руководителей творческих союзов, которые мне доводилось видеть. На этот рояль мы делали ставку, более того, мы даже вовлекли в нехитрый заговор секретаршу, договорившись, что когда спадет наплыв посетителей и звонителей, она на полчаса отсечет случайных визитеров и … ну почему бы человеку, у которого уже который день на наших глазах руки не доходят до музыки, не сесть в паузе за рояль и…
Полчаса истекали, а Мирзоян, забыв о нашем присутствии, мирно занимался какими-то бумажками, пару раз сам позвонил по телефону, и тут не выдержал наш оператор.
– Эдуард Михайлович, – раздалось из нашей ниши, – не могли бы вы снять трубки с обоих телефонов, подойти к роялю, открыть его и присесть?
– Я уже говорил, что такого рода наши просьбы в иных обстоятельствах Мирзояну не мешали, не помешали и тут: точно, как по отрепетированной мизансцене, Мирзоян подошел к инструменту, открыл клавиатуру, сел на прирояльную банкетку и на мгновение заскучал…
Вот скажите, вы любите жизнь? А что это значит в каждодневном вашем поведении, в быту? Как выражается? А Эдуард Михайлович Мирзоян любил жизнь в каждую отдельную ее минуту и умел получать удовольствие от всего, что делал: от облизывания ложки с медом до беседы с секретарем ЦК, от телефонного разговора и от того, что этот разговор закончился, от ….ну что мог сделать музыкант у открытого рояля? Получить удовольствие – и он таки заиграл. Никакого контраста с его предыдущим поведением тут не было, этот контраст по сути подстроили мы, ибо шли от банального. А он сам собой стал получать удовольствие от очередной минуты – на этот раз за роялем. Если бы ему в ту секунду большее удовольствие доставило бы стереть с рояля пыль – он стал бы ее стирать – и тоже получать от этого удовольствие. Но он заиграл, и то, что ему в эту секунду нравилось играть, передавалось зрителю, а уж то, что он играл хорошую музыку, было дополнительно, сверх программы. Не зря же он считался и был одним из самых замечательных композиторов своего народа, не бедного музыкальными талантами.
За традиционным кавказским столом есть, к сожалению, вымирающая, фигура тамады. Чем дальше на запад проникала эта традиция, тем более размытой стала эта функция на родине, на Кавказе. Мне кажется, она стала обесцениваться с тех пор, как за кавказскими столами стали пить водку. Ну, это так, к слову. А в начале восьмидесятых эта традиция еще была жива даже в больших городах, а не только в деревне. Мне повезло: я еще успел попить вина за большими столами, где требовалось немалое долготерпение, пока добрые слова обойдут за этим столом
