Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая
— Разве так можно сказать? Это правильно?
— Ну, видишь, ты еще не редактор, но уже муж редактора. Давай совершенствуйся!
Их жизнь понемногу обрастает всеми атрибутами устойчивости — жилье, привычки, вкусы. На смену когдатошней пылкой влюбленности приходит надежная супружеская любовь, замешанная на дружбе и уважении. На смену метаниям — стабильность.
Такие времена
Сын в хорошей школе, по-прежнему брызжет синевой глаз, с легкой руки отца пробует себя понемногу во всех видах спорта, читать научился, наверное, раньше, чем говорить, — спасибо деду. Их любовь-дружба длится, пока дед жив, да и потом не проходит, только становится для парня односторонней, безответной, и он долго не может заполнить эту пустоту. Единственное, что он в силах сделать в память об Аврааме, — это выполнить его мечту, выбрать медицину своей дорогой жизни, как дед когда-то. Если бы дедушка успел об этом узнать, был бы счастлив. Но это еще так нескоро! Хотя… Рабочий день порой мучительно долог, а годы жизни свистят в ушах, только успевай оглядываться. Начинаешь что-то понимать глубокое — тут все и кончается.
Авраам уходит мучительно, все поняв о себе намного раньше, чем его коллеги. Он долго держится, молчит, старается не показать близким, что болен, потому что Фирочка уже тянет за собой обоз сердечных хворей после серии инфарктов и он пристально занят ее здоровьем, старается оберегать жену от любого негатива, пока недуг его самого не укладывает в постель. В больничной палате Соня мечется между матерью и отцом, пытаясь помочь обоим, хотя знает, что не в ее это силах.
— Тебе надо кое-что понять, дочь. Так устроена жизнь, моя песенка спета… Это так ужасно, когда голова не может приказать ногам… Ты прости, наследства я тебе в сундуках не оставляю, для меня всегда главным было — оставаться человеком. Надеюсь, и для тебя тоже. А мама еще поживет. Лет девять.
Это их последний осмысленный разговор, дальше — царство боли.
Позже, проходя по больничному коридору, Соня слышит разговор двух нянечек-монашек:
— Жалко этого доктора, стольким людям жизнь вернул. Может, неделю еще помучается, не больше.
— Не больше. А жена еще лет девять протянет.
Откуда они знали?
А Фирочка, когда Авраам уходит, вообще не понимает, как жить дальше, не может вспомнить, как это было, когда Авраама не было рядом с нею, как будто не она прошла всю войну и детей вытащила в жизнь. Вроде в семье дочери все как она учила, только теперь не дети при ней, а она при детях. Все чаще бывает нужна помощь медиков. В этом деле, можно сказать, Авраам с небес помогает — давние коллеги, старые друзья, всегда есть к кому обратиться. Не было случая, чтоб не откликнулись. Вроде все по-людски, только как привыкнуть? Внук — отрада, да он мальчишка, подросток, возле бабушкиной юбки сидеть не должен. Все годы ее вдовства, до последнего вздоха ее по-настоящему, по-сыновнему поддерживает зять Дима. У него хватает времени и терпения поговорить с тещей, послушать ее рассказы о прошлом и сетования на то, что трава стала не такой зеленой и вода не такой мокрой. Он сочувствует ее страданиям, старается снять часть бытовых нагрузок с жены, все силы кладет на то, чтобы дом был защитой. И семья теперь служит реальной крепостью, тем более что времена опять нелегкие. Да и были ли они когда-нибудь легкими?
Сын Петрик — уже подросток, почти юноша, парень серьезный, разумный, красивый. Очень обидчивый и гордый. Интересов у него море, так что на корпение над уроками времени, да и особого желания не остается. Нет, учится-то он нормально, только свои запасы усидчивости тратит на более интересные дела — лепит из пластилина интересные фигурки, вырезает из чурок или кусочков коры причудливых зверушек, из ветвистой коряги соорудил замысловатый подсвечник. И читает книги, что называется, взахлеб. Молчун, да и в кого быть разговорчивым? Дед покойный, отец с матерью, даже бабушка — никто лишних разговоров не терпит, все умеют содержательно помолчать, понимая друг друга без слов. И Петрик такой же. Интеллигент. Потому, когда он приходит из школы в разорванной рубашке, с синяком на скуле и с растерзанной душой, Соня в шоке.
— Что? Ты и уличная драка? Где, с кем и почему?
— Мама, ты бы тоже не смолчала. Иду по коридору, навстречу Юрка, знаешь, мы с ним еще в детсаду вместе были, можно считать, закадычный враг. Специально меня плечом поддел. Я спрашиваю, что надо, а он в ответ: «А, это ты! А чего ты здесь? Тебе давно пора в свой Израи`ль!» Ну, я об него учительский стул и обломал. Так что иди в школу, завуч вызывает.
Соня вспоминает, как ее Дима давно-давно без всякого стула обломал такого же энтузиаста-патриота в вильнюсской кафешке.
— Ладно, снимай рубашку, разберемся. За такое дело стула не жалко.
Оказалось, как раз жалко стула. Первое, что услышала Соня, придя в школу, было:
— С вас пятьдесят два рубля за попорченное школьное имущество — поломанный стул. Я удивляюсь, знаю вашего сына с первого класса, какая муха его укусила? Никогда ничего подобного за все годы не было. Если, конечно, не считать, как он на спор по карнизу в гололед из окна в окно перешел. Но тогда ведь никто не пострадал. А тут — синяки, крики, щепки.
Пришлось рассказать учительнице, из-за чего скандал случился.
— Подумайте только, — кипятится Соня, — интеллигентная семья, папа — замдиректора оперного театра, мама — театровед, старшая сестра в консерватории учится…
И тут завуч добила прекраснодушие Сони и уничтожила остатки ее веры в могущество человеческого интеллекта:
— Да что вы говорите, не может быть, — изумляется завуч, — а я всегда думала, что папа Юры
