Эдвард Радзинский - Мой лучший друг товарищ Сталин
Вечером позвонил сотрудник: Гроссман письмо подписал!
А Эренбург по-прежнему ждал приказаний от Кобы.
Но уже вскоре по Москве начал ходить текст нового, совершенно иного коллективного письма евреев.
На Лубянке говорили, что то, первое письмо, которое я читал, приказано уничтожить, и в «Правде» организуют подписи под новым текстом. Именно он вскоре появится в главной газете страны.
Я встретился с сотрудником. Он сказал, что в «Правде» буквально сходят с ума.
— Мы уже собрали подписи под тем письмом, когда позвонили: то письмо немедленно уничтожить. Нам прислали другое.
И он мне его показал…
Я читал и слышал речь моего друга, его голос, его любимые обороты: «кто не знает…», «разве не факт, что…».
«Кто не знает, что в действительности именно США являются каторгой для еврейских трудящихся, угнетаемой самой мощной машиной капиталистической эксплуатации? Кто не знает, что оголтелый антисемитизм, разнузданный расизм составляют отличительную черту фашистских клик, повсеместно поддерживаемых империалистами США?
Разве не факт, что в Израиле кучка богачей пользуется всеми благами жизни, в то время как подавляющее большинство евреев и арабского населения влачат полунищенское существование?»
И никакого переселения евреев! Наоборот!
Тотчас после того, как оттуда прислали новый текст, сам Коба позвонил в «Правду» и накричал на редактора:
— Кто придумал выслать целый народ, потому что группа выродков в белых халатах творила свои кровавые дела? Кто посмел развязать кампанию антисемитизма?! Кто придумал уничтожить престиж страны Советов, оттолкнуть наших друзей? Развалить нашу общность — великий советский народ?! Почему забыли то, что говорил товарищ Сталин? В тридцать шестом году товарищ Сталин сказал в своем интервью иностранным журналистам: «Антисемитизм является пережитком каннибализма… активные антисемиты в СССР караются у нас смертной казнью». Наше правосудие напомнит всем, кто это забыл!
С каким восторгом я слушал все эти казенные фразы. Сомнений не было: Коба неожиданно решил повернуть, как обычно — на сто восемьдесят градусов. Я не хотел думать — зачем? Главное: высылки евреев не будет!
Вернулся с работы за полночь. Жена лежала в кровати. В последнее время она перестала спать. Когда я все рассказал, она заплакала. Плакала и шептала:
— Боже мой! Я уже с вами простилась навсегда. Я ведь в третий раз не выдержу.
Как мало (точнее, много) нужно людям для счастья: знать, что тебя не уничтожат!
Да, я посмел быть счастливым. Посмел забыть, что мой великий друг обычно разыгрывает очень длинные шахматные партии.
8 февраля знакомый следователь на Лубянке рассказал мне в столовой, что во всех строительных организациях в конце февраля будут реквизированы до 6 марта грузовики. Что формируется множество эшелонов на железной дороге…
— Видимо, это будет пятого, — прошептал он.
Я промолчал. Я знал, что это не так, что ожидается новое письмо евреев в «Правде».
Но никак не мог понять, зачем он рискует головой, рассказывая мне все это.
Но 9 февраля днем я услышал: в нашем посольстве в Тель-Авиве час назад взорвана бомба, есть раненые, и мы разрываем отношения с Израилем!
Я вспомнил Германию ноября тридцать восьмого года. Тогда тоже произошел инцидент — в посольстве (Германии во Франции) семнадцатилетний еврей-эмигрант застрелил третьего секретаря посольства.
Тотчас после этого Гитлер провел знаменитую «Неделю битых стекол». По-моему, я уже писал, как жгли синагоги, разрушали еврейские магазины, евреи навсегда изгонялись из экономики, у них конфисковывали имущество, их переселяли в гетто или в концлагеря…
Тогда я подробно рассказывал Кобе эту историю. Его фантастическая память, как угодливый официант, всегда подавала нужные блюда вовремя.
Неужели теперь?..
Решающий разговор
Я приехал домой. Жена уже знала. Оказалось — передали по радио. Я тщетно пытался ее успокоить, когда мне позвонил Берия.
Как же я был рад этому звонку! Как я ждал его!
Он попросил срочно приехать в «наш особняк» по вопросу «кембриджской пятерки».
Я не сомневался: «пятерка» тут ни при чем.
Когда я вошел во двор «нашего особняка», к моему изумлению, охранник не пустил меня внутрь. Он попросил обождать на скамейке во дворе — сказал, что Лаврентий Павлович сейчас выйдет сам.
Выглянуло солнце, стало тепло. По очищенному от снега двору каталась на велосипеде прелестная девочка. Вот так должна была выглядеть набоковская Лолита. Только эта была чуть-чуть постарше, на вид пятнадцать-шестнадцать лет. Она была в одном свитере, без шапки. Русая коса до пояса. Высокая, статная, с телом Венеры. И детским нежнейшим лицом. У нее были такие знакомые мне длинные, немного полные ноги. Неужели этот мерзавец готовит ее на замену Даше? Но когда я поднял глаза наверх и увидел его… Берия стоял в окне, неотрывно глядя во двор — на красавицу-девочку. Она явно это знала. Иногда поднимала голову, с усмешкой смотрела на него. Что-то жестокое, грешное появлялось на детском лице, и взгляд у нее становился хмельной. Она ездила все быстрее, быстрее… И вдруг упала на асфальт. Поднялась, держась за разбитую коленку… Из дома выбежал охранник. Увел ее в особняк.
Берия вышел, извинился, что заставил ждать. Мы поднялись в комнату… Даши.
Он сказал:
— Вспоминаешь свою? Но я хотел, чтобы ты… — (опять на «ты»), — увидел мою! Ее отец был охранником в моем доме, — (Берия с семьей занимал особняк на улице Качалова.) — Жена позволяла детям охранников кататься во дворе на нашем велосипеде. Они ездили на нем по очереди. И я как-то посмотрел из окна и увидел ее… Отец ее умер…
Я не спросил, когда умер отец девочки: до того, как Берия ее увидел, или после. Он, видно, понял, как-то жалко махнул рукой (дескать — не все ли равно!). Действительно, не все ли равно, если люди для нас — мухи.
Он продолжил почему-то шепотом:
— Ее привезли сюда… — (Представляю, что почувствовала эта несчастная, когда увидела человека, перед которым благоговел, дрожал ее отец. Да что отец — вся страна!) — На столе стояли вино, шоколад, фрукты. Я спросил, не хочет ли она еще чего-нибудь? Она попросила… лимонад! Сама, клянусь… я не просил ее… выпила вина, легла на кушетку, закрыла глаза… дрожала…
Я с изумлением смотрел на него. В его глазах появились слезы. Сентиментален он был, как все убийцы. Он продолжал шептать:
