Юрий Лощиц - Кирилл и Мефодий

Один из основных доводов Тейлора состоял в том, что славянский мир, благодаря своим многовековым связям с эллинистической культурой, испытывал понятное тяготение к греческому письму как образцу для собственного книжного устроения и не нуждался для этого в заимствованиях из алфавитов восточного извода. Алфавит, предложенный Кириллом Философом, должен был исходить именно из учёта этой встречной тяги славянского мира.

Дополняя разработки Тейлора, Ягич опубликовал и свою сопоставительную таблицу. На ней греческие курсивные и минускульные буквы той эпохи соседствуют с глаголицей (округлой, так называемой «болгарской»), кириллицей и греческим унциальным письмом. Рассматривая таблицу Ягича, нетрудно заметить, что расположенный на ней слева скорописный греческий курсив (минускул) своими плавными закруглениями то и дело перекликается с глаголическими кругообразными знаками. Невольно напрашивается вывод о перетекании буквенных начертаний одного алфавита в соседний.

Немаловажно и другое. Вглядываясь в греческую скоропись XI века, мы как бы на расстояние полушага приближаемся к рабочему столу Константина, видим взволнованные беглые заметки на тему будущего славянского письма. Да, это, скорее всего, черновики, первые или далеко не первые рабочие прикидки, наброски, которые легко стереть, чтобы исправить, как стирают буквы со школьной восковой дощечки или с разглаженной поверхности сырого песка. Они легки, воздушны, скорописны. В них нет твёрдой напряжённой монументальности, какая отличает греческий торжественный унциал той же поры.

Рабочий греческий курсив, словно летящий из-под пера братьев, творцов первого славянского литературного языка, как бы возвращает нас снова в обстановку монастырской обители у одного из подножий горы Малый Олимп. Мы помним эту тишину совершенно особого свойства. Она наполнена смыслами, которые к концу 50-х годов IX века впервые обозначились в противоречивом, сбивчивом славяно-византийском диалоге. В этих смыслах отчётливо прочитывалось: до сих пор стихийное и непоследовательное сосуществование двух великих языковых культур — эллинской и славянской — готово разрешиться чем-то ещё небывалым. Потому что, как никогда прежде, проступало теперь их давнее, сначала по-детски любопытное, а затем всё более и более заинтересованное внимание друг к другу.

Уже отчасти говорилось о том, что греческий классический алфавит в пределах древнего Средиземноморья, а затем и в более широком евразийском ареале на протяжении не одного тысячелетия представлял собой культурный феномен совершенно особой притягательной силы. Влечение к нему как образцу для подражания наметилось ещё у этрусков. Пусть огласовка их письменных знаков до сих пор недостаточно раскрыта, но латиняне, сменившие этрусков на Апеннинах, для устроения собственного письма успешно подражали уже двум алфавитам: и греческому, и этрусскому.

В таких подражаниях нет ничего обидного. Не все народы выходят на арену истории одновременно. Ведь и греки в многотрудных, растянувшихся на века заботах о восполнении своего письма использовали поначалу достижения финикийской алфавитной системы. И не только её. Но в итоге совершили подлинный переворот в тогдашней практике письменной речи, впервые узаконив в своём алфавите отдельные буквы для гласных звуков. За всеми этими событиями не вдруг обнаружилось со стороны, что греки — ещё и создатели новой науки — грамматики, которая станет образцовой для всех соседних народов Европы и Ближнего Востока.

Наконец, в век явления человечеству Христа именно греческий язык, обогащенный опытом перевода ветхозаветной Септуагинты, взял на себя ответственность стать первым, подлинно путеводным языком христианского Нового Завета.

В великих греческих дарах миру мы по привычке всё ещё держим на первом месте Античность, языческих богов, Гесиода с Гомером, Платона с Аристотелем, Эсхила с Периклом. Между тем они уже сами смиренно ушли в тень четверых евангелистов, апостольских посланий, грандиозного видения на Патмосе, литургических творений Иоанна Златоуста и Василия Великого, гимнографических шедевров Иоанна Дамаскина и Романа Сладкопевца, боговедения Дионисия Ареопагита, Афанасия Александрийского, Григория Паламы.

Не прошло и века после евангельских событий, как разные народы Средиземноморья возжаждали узнать Священное Писание на языках, им родных. Так появились ранние опыты переводов Евангелия и Апостола на сирийский, арамейский, латынь. Немного позже вдохновенный переводческий порыв был подхвачен коптскими христианами Египта, армянской и грузинской церквами. В конце IV века заявил о своём праве на существование перевод для христиан-готов, выполненный готским епископом Вульфилой.

За вычетом сирийско-ассирийских рукописей, исполненных с помощью традиционного ближневосточного букворяда, во всех остальных по-своему проявлено почтение к алфавитному строю греческих первоисточников. В коптском алфавите христианских переводов, заменившем древнее иероглифическое письмо египтян, 24 буквы начертаниями подражают греческому унциалу, а семь остальных добавлены для записи звуков, несвойственных греческой речи. Похожую картину можно увидеть и в готском Серебряном кодексе, самом полном рукописном источнике с текстом перевода Вульфилы. Но здесь к греческим буквам добавлен ряд латинских, а сверх того, знаки из готских рун — для звуков, внешних для греческой артикуляции.

При создании армянского, а затем и грузинского алфавитов был избран иной путь. Обе эти кавказские письменности без колебаний приняли за основу алфавитную последовательность греческой азбуки. Но при этом сразу же получили новую самобытную графику восточного узора, внешне ничем не напоминающую письмо греков. Знаток кавказских старописьменных систем академик Т. Гамкрелидзе по поводу такой новации замечает: «С этой точки зрения древнегрузинская письменность Асомтаврули, древнеармянский Еркатагир и старославянская Глаголица подпадают под общий типологический класс, противопоставляясь коптской и готской письменностям, а также славянской Кириллице, графическое выражение которых отражает графику современной им греческой письменной системы».

Это, конечно, не оценка, а невозмутимое подтверждение очевидного. Более определённо Гамкрелидзе высказывается, рассматривая труды Месропа Маштоца, общепризнанного автора армянского алфавита: «Мотивом для подобного свободного творчества графических символов древнеармянского письма и создания оригинальных по начертанию письменных знаков, отличных графически от соответствующих греческих, должно было быть стремление скрыть зависимость вновь создаваемой письменности от письменного источника, использованного в качестве модели для её создания, в данном случае от греческой письменности. Таким путём создавалась внешне оригинальная национальная письменность, как бы независимая от каких бы то ни было внешних влияний и связей».