Константин Лагунов - Так было

Притихший ребенок лежал у Вари на коленях и смачно сосал из бутылочки теплое молоко. А она все плакала и плакала.

Когда мальчик переставал сосать, она встряхивала бутылочку и ласково говорила:

— Ешь, маленький, ешь.

За несколько часов весть о случившемся облетела весь райцентр. Судили об этом по-разному. Многие считали, что Рыбаков поступил по совести, честно. Другие не упускали случая позубоскалить по такому поводу. Райкомовские товарищи по молчаливому уговору сделали вид, что ничего не произошло.

И только Шамов откровенно ликовал.

Богдан Данилович давно слышал о связи Рыбакова с Усковой и, когда она умерла, напросился представителем райкома на похороны. У могилы Усковой он произнес длинную прочувствованную речь и так растрогался собственным красноречием, что даже прослезился. На поминках он сидел рядом с убитыми горем бабами, сочувственно поддакивая, слушая поминальные тосты. Там, на поминках, от пришибленной горем Васюты он и узнал все, что его интересовало.

Шамов торжествовал, сиял, как именинник. У него даже походка изменилась, стала торопливой и легкой. Он беспричинно улыбался, довольно потирая длиннопалые руки. Всем своим видом он как бы говорил: «Теперь вы узнаете, кто такой Шамов, кончилось ваше время, пришла моя пора!»

Несколько дней он детально изучал записи в своей тетрадке, а потом засел сочинять обстоятельное заявление в ЦК ВКП(б).

Текли дни. Шамову они казались необыкновенно долгими и трудными. Его снедало нетерпение. Он ждал и не мог дождаться ответа на свое заявление. При встрече с Рыбаковым Богдан Данилович пытливо вглядывался в лицо секретаря, стремясь прочесть на нем ответ на волновавший его вопрос: дошла ли пущенная им ядовитая стрела до цели.

А однажды он, не выдержав, даже спросил Василия Ивановича, не собирается ли тот в Москву.

— С чего бы это? — буркнул Рыбаков, занятый какими-то своими мыслями.

— Говорят, будет какой-то расширенный Пленум ЦК, — соврал Шамов, опуская глаза.

— Позовут, поеду, — отрезал Василий Иванович.

«Позовут, позовут, голубчик», — едва не выкрикнул Шамов.

И Рыбакова позвали.

Накануне весеннего сева позвонил председатель партийной комиссии при обкоме.

— Слушай, — сказал он. — Нам прислали из ЦК большое и серьезное заявление на тебя. Копию заявления я вышлю. Вернешь ее вместе с подробной объяснительной. После пригласим тебя в обком для разбора. Условились?

— Ладно.

Густая апрельская ночь. В раскрытую створку окна врывался ветер. Видимо, по пути сюда он побывал и в полях, и в березовых рощах, нанюхался молодой травы, намочил крылья в полноводной реке и вот добрался до этого прокуренного кабинета. Надул пузырем старую занавесочку, откинул ее в сторону и прыгнул в кабинет. Разворошил клубы табачного дыма, и сразу запахло свежевспаханной влажной землей, и студеной водой, и березовым соком, и перепревшими листьями, и хвоей и еще чем-то.

Рыбаков глубоко вздохнул. Поднялся, подошел к растворенному окну, высунул в него голову. Темно и тихо. Скоро рассвет, а на листе бумаги по-прежнему ни одной строчки. Завтра надо ехать в Иринкино, а до отъезда отправить в обком объяснительную. Уже трижды напоминали о ней.

Снова вернулся к столу, решительно обмакнул перо в чернильницу. Твердым крупным почерком вывел в правой половине листа:

«Областному комитету ВКП(б) от первого секретаря Малышенского райкома партии Рыбакова В. И.».

Чуть отступил и крупно через всю страницу — «Объяснительная записка».

В этом году ему исполнилось 35 лет. Пятнадцать из них отдано партийной работе. За эти годы им написано великое множество разных бумаг, а вот такой, как эта, он еще не писал. Оттого и пишется она медленно, по строчке.

«1. Все, что сказано в заявлении о моих отношениях с председателем колхоза «Коммунизм» Усковой Настасьей Федоровной, правда. Только называть их половой распущенностью или морально-бытовым разложением нельзя. Мы любили друг друга. Ребенок — мой сын. Считаю, что поступил правильно, взяв его в свой дом».

«Вот брат, Василек, каковы дела», — мысленно обратился он к сыну, который в это время, наверное, сладко посапывал в кроватке, жуя пустышку. Ему уже пятый месяц. Пятый месяц, как умерла Настя. День его рождения и ее смерти — один.

Склонился над листом и медленно принялся усеивать его ровными черными рядками букв.

«2. Действительно, весной 1943 года я на поле при всех колхозниках толкнул и сбил с ног бывшего председателя колхоза «Новая жизнь». Но не раскаиваюсь в этом. Этот подлец покидал в землю негодные семена, а хорошие пропил. Не раскройся этот факт — колхоз не собрал бы и пуда зерна. По законам военного времени его, как предателя, надо было расстрелять, а не бить.

Все остальные факты высосаны из пальца.

Член ВКП(б) с 1929 г. Рыбаков».

Перечитал написанное, свернул лист вдвое, вложил в конверт, надписал адрес.

Домой шел медленно, еле волоча ноги. Странное чувство безразличия овладело им. Хотелось рухнуть на землю, растянуться на ней и лежать, не шевелясь, ни о чем не думая. Ни о севе, который не завершен и движется ужасно медленно и трудно, ни об этой объяснительной, ни о постоянной ноющей боли в желудке, — в последнее время она совсем не дает покоя. Ни о чем. Просто лежать, смотреть на небо, и все. «Что это со мной? — испугался он, — надо забыть все. Надо тянуть. Что бы ни было, а война кончается…»

Победный ветер все сильнее и сильнее дул с Запада. Выстраданная, вымученная, политая обильной кровью, поднималась над землей Победа.

Желанная Победа.

Долгожданная Победа.

Она пела, салютовала, гремела маршами. В каждой газетной строке, в каждом солдатском письме-треугольнике, в каждом вернувшемся с фронта бойце была малая частица великой всенародной Победы.

Все чаще слышались песни и смех. Стирались, чистились, гладились уцелевшие мужские рубахи и костюмы. Приводились в полную боевую готовность залежавшиеся девичьи наряды. Бродила хмельная брага. Близился великий праздник, равного которому не знала наша история.

Вот он, заветный рубеж.

Совсем рядом.

Остался один шаг.

Всего шаг.

Последний шаг.

Второго мая Василия Ивановича вызвали в обком. Все знали, для чего его вызывают, но никто не ведал, чем это окончится.

Злые языки уверяли, что Рыбакова не только снимут с работы, но и обязательно исключат из партии. Богдан Данилович Шамов в душе придерживался того же мнения, прямо его не высказывал, однако при встречах с товарищами не упускал случая поговорить о Рыбакове.