Даниил Аль - Хорошо посидели!

по обвинению в преступлениях,

предусмотренных Ст. 58–10, ч. 1 УК РСФСР,

на срок 10 лет ИТЛ.

Глубокоуважаемый Никита Сергеевич!

Обращаюсь к Вам с просьбой, написанной в стихотворной форме.

Я избрал эту форму потому, что в стихотворении можно кратко и убедительно сказать то, на что иначе нужно много места.

На папке следственной — «хранить вечно».Историки будущих поколенийПрочтут и смеяться будут, конечно,Над пошлой нелепостью обвинений.

Да что там грядущее поколенье!Вот она тут, бумажная кипа.Сам следователь вынес постановление:«Материалы ареста — сплошная «липа».

Но, не сменив материала подмоченного,Ничего не добрав для судейских весов,Следствие фабрикацию уполномоченногоПодшило, оформило и… в ОСО[23].

В ОСО штабеля недоказанных делВаляли быстрее котлет:— Ага, агитация? — в ИТЛ.— На сколько? — На десять лет.

Да, я агитатор. На фактах историиОружием лекций, книг и статейЯ агитировал в студенческой аудитории,Учил рабочих, учительство и детей.

Как агитатор я очень был счастлив,В окопной землянке, при двух фитильках,Увидев бойцов наступающей части,Сидевших с книжкой моей в руках.

Значит — страну от фашистских ударовЯ защищал не одним автоматом,А бился в ста тысячах экземпляровКнижки моей, выпущенной Воениздатом.

Специальность моя у историков редкая,Не писал я о прошлом издалека.В глубины веков уходил в разведку яДля советской науки добывать «языка».

Палеография и сфрагистика,Добрый десяток других наук,Тысячи рукописей — до листика —Вот стоимость фактов из первых рук.

И в ходе архивных кротовых разрытий,Вздымавших рукописей пласты непочатые,Родилось немало полезных открытий(После ареста — и то печатали).

Дикость! — печатать брошюры и томы,Агитировать в массах статей тиражамиИ вдруг: «…Вы таким-то троим знакомымНедовольство политикой выражали…»

Одни только бериевские кретины,По счастью взятые теперь за жабры,Могли малевать такие картины,Подобные стряпать абракадабры.

А время плетется за годом год,Дни отлетают, как дым.Работа стоит, ребенок растет,Сам я молод был — стал пожилым.

Пора на свободу. Но мне не по нравуБыть на воле, а в главном урезанным.Свобода, по-моему, — это правоБыть в полную силу полезным.

Для воли мой план нерушимый и четкий:Стремлюсь к ней не благ обывательских ради,Хочу одного: назад, за решеткиОтдела рукописей в Ленинграде.

И я бы, покуда хватило сил,В сегодняшний день из архивных трущоб,Истории жемчуг носил и носил.Ваша помощь нужна, гражданин Хрущев.

Мне не известно, какое именно из этих двух моих обращений к Хрущеву дало желаемый результат. Допускаю, что одно из них заинтересовало кого-то из его помощников и было доложено патрону. Тот велел разобраться. Скорее всего, так и было.

В начале января 1955 года я вдруг заболел ангиной. Заболел в первый раз за все годы пребывания в лагере. Я несколько дней провалялся на койке в своей комнате в помещении учебной базы. Мой помощник и сосед Генрих Миронович Эмдин приносил мне из столовой еду, а из амбулатории лекарства.

Я честно полоскал горло и мерил температуру. Не забывали меня навещать остававшиеся еще на лагпункте друзья. Правда, я несколько удивился, когда среди бела дня, в самое горячее для него рабочее время, ко мне в комнату, толчком распахнув дверь, влетел один из активных участников нашей клубной самодеятельности и мой добрый приятель — закарпатский украинец Василий Яцула. Он был известен как хороший фотограф и в последнее время, не покладая рук, трудился в спецотделе Управления лагеря, делая фотографии на документы освобождающихся заключенных.

— Даниил Натаныч, пляши! — закричал он с порога.

— Ты что, с ума сошел?! — напустился на него мой сосед. — Не видишь — человек болен. У него температура тридцать восемь!

— Все равно, он сейчас запляшет! А не сможет, мы с тобой за него спляшем!

— Ну говори, говори же, Вася! — попросил я, приподымаясь. Надо ли говорить, что я догадывался, в чем дело.

— Мама Саша меня прислала, — сказал Яцула. — Беги, говорит, на второй лагпункт. Обрадуй Даниила Натановича. В спецотдел пришло извещение из Генеральной прокуратуры о его освобождении. И не просто об освобождении, а о полной его реабилитации.

Я искренне поблагодарил доброго вестника и стал одеваться, чтобы идти на почту, дать телеграмму домой.

— Пишите телеграмму, я добегу до почты, отправлю, — сказал Яцула.

— Нет, нет. Я сам.

И я действительно, несмотря на протесты друга, оделся и пошел на поселковую почту. Правда, Василий заставил меня измерить температуру. Произошло медицинское чудо. Температура оказалась нормальной. И вообще мою болезнь словно рукой сняло. Больше я о ней и не вспоминал.

Потом я узнал, что постановление о моей реабилитации датировано 3 января. Документы об освобождении я получил на руки только пятнадцатого. Билет на проходящий через Ерцево поезд на Вологду, где предстояла пересадка на ленинградский поезд, удалось достать только на 18 число.

Невозможно — да и не интересно это было бы для читателя — описать свои переживания этих дней ожидания выхода на свободу, возвращения домой к жене и сыну, к любимой работе. Тем более, что описывать свои переживания я не мастер.

Невозможно также описать эпопею (не нахожу здесь другого слова) моих прощаний с друзьями на лагпункте и в Ерцеве. Расскажу только о самых последних минутах моего пребывания на ерцевской земле. Под влиянием нелепого предположения: «А вдруг мне не повезет, и поезд придет раньше, чем нужно по расписанию», — я на всякий случай пришел на вокзал за час до прихода поезда. На вокзале не было ни души. Даже касса была закрыта.

Держа в руке чемодан, я вышел на пустынную платформу и стал вглядываться в даль — не идет ли поезд. Буквально через минуту я увидел приближающийся паровоз. «Как хорошо, что пришел раньше!» — успело «сообразить» мое нацеленное в одну точку сознание. Тут же я понял то, что прекрасно знал и должен был понять сразу.