Дэвид Вейс - «Нагим пришел я...»
– В один прекрасный день ты устроишь выставку под самым моим носом, и я не буду знать, пока мне не сообщит привратник!
– Так вот, мы намерены выставиться в Париже.
– Мы? Кто – мы?
– Клод Моне и я. В галерее Жоржа Пти[88].
– В этой прекрасной, просторной галерее у Марсова поля?
– Да. Жорж Пти считает, что хорошо бы открыть нашу выставку в следующем, 1889 году, одновременно со Всемирной.
– Какая великолепная идея! И ты молчал!
Огюст снова пожал плечами. Он не сообщил главного. Если выставка состоится, он не намерен приглашать на открытие ни ее, ни Розу. Зачем оказываться в нелепом положении?
– Ты уже решил, что будешь выставлять? – Решу, когда будет ясно, что готово.
– Решу, – передразнила его Камилла. – Новый Людовик XIV. А Моне?
– Он на все согласен. Мы друг другу не помеха.
– Галерея Жоржа Пти – очень ответственно.
– Посмотрим.
– Ты покажешь «Вечную весну»? Огюст промолчал.
– А если выставка состоится? – настаивала она.
– Да.
– Раз Роден говорит «да», я должна примириться. – Да.
– И «Граждан»? Их тоже?
– Не уверен.
– Они почти уже закончены. Уже и в глине, и в терракоте, и в гипсе. Надо показать непременно.
– Я сказал, еще не уверен. – И уже спокойнее добавил:-Дорогая, у нас совсем мало времени. Мне нужно проверить, что готово, и нужна твоя помощь.
– А как же с обнаженной фигурой, для которой ты хотел, чтобы я сейчас позировала?
– Потом. – Он взял ее руки, нежно их сжал. – Камилла, ты умная и красивая, ты скульптор, наделенный истинным чувством и пониманием. Не будем об этом забывать.
Она стояла в замешательстве и желала одного – чтобы он не выпускал ее из объятий.
– Ну вот, выяснили, что у нас готово к выставке. Теперь ты можешь закончить мой бюст, который начала. Если тебе хочется, я его выставлю. Обещаю.
Полная гордости и стыдясь, что могла усомниться в его любви, Камилла сказала:
– Я буду работать каждую свободную минуту. И если захочешь его выставить, Огюст, он будет готов.
– Спасибо. – Он все еще колебался, принять ли приглашение экспонировать собрание своих работ. Но теперь он должен согласиться. Энтузиазм Камиллы убедил его в этом.
Глава XXXII
Совместная выставка произведений Родена и картин Клода Моне в галерее Жоржа Пти в 1889 году была, как Огюст сказал Моне, «первой действительно заслуживающей внимания»[89].
Галерея Жоржа Пти к тому времени приобрела громкую известность. Выставленные там произведения продавались по высоким ценам и быстро находили покупателей. И расположена она была очень удачно: рядом с недавно открытой Всемирной выставкой, самой большой в истории Парижа, цель которой была заставить позабыть об унижениях франко-прусской войны и привлечь посетителей со всего мира. Всемирная выставка была рядом с Эйфелевой башней, открытие которой состоялось на несколько недель раньше; оно проходило в патриотическом угаре, в присутствии миллиона французов, гордых сознанием того, что постройка эта стоила стране пятнадцать миллионов франков. На открытие выставки в галерее Жоржа Пти было приглашено много именитых гостей.
И все же в иные моменты Огюсту не верилось, что в его жизни произошло такое событие. Всю жизнь и даже теперь, в сорок восемь, он считал себя всего только трудолюбивым ремесленником, который встает с рассветом и трудится целый день в одной из мастерских. Он сказал об этом Моне – они размещали свои работы в галерее, когда на него вновь нашло сомнение, правильно ли это – устраивать совместную выставку.
– Наши работы столь различны, Клод, что выставка может быть провалом.
Моне ответил:
– Имена наши не умрут. Твое и мое. Давно нам пора занять заслуженное место.
– Семьдесят твоих картин и тридцать шесть моих скульптур. Огромный труд.
– Труд всей жизни. Поистине представительное зрелище. Первая выставка, которой я по-настоящему доволен, к которой мы как следует подготовимся.
– А если провалимся?
– Предпримем новую попытку. Это единственный путь одержать победу над Салоном.
Огюст замолчал, припомнив свои тяжелые битвы с представителями официального французского искусства, и стал наблюдать, как Моне развешивает картины. С годами массивная фигура Моне расплылась, но он все еще выглядел необычайно сильным, этот человек, похожий на медведя, пишущий такие изящные картины. Живопись Моне отличалась светлым колоритом, передающим прозрачные тона солнца и воздуха, живопись, воспроизводящая бесконечные световые нюансы.
Огюст с грустью отметил про себя, как сильно состарился его друг: широкое красивое лицо художника покрыли морщины, годы оставили следы забот; густые черные волосы и борода поседели, карие глаза, когда-то такие ясные, стали печальными; выражение лица изменилось, прежде добродушное, оно стало резким, агрессивным, особенно когда он имел дело с покупателями. Но именно эта прямота и нравилась Огюсту. Ему казалось, что Моне, который ради искусства претерпел ужасные испытания – нищета свела в могилу любимую жену, сам голодал и прозябал, вынужден был просить о милости, он, которого подвергали осмеянию, клеймили позором, чьи произведения долгое время не признавали, – никогда не падал духом. Ни разу не изменил себе, никогда ни перед кем не унижался и не шел на компромиссы. Моне действительно нравятся его скульптуры, иначе он не предложил бы Огюсту совместную выставку. Теперь Моне без труда продавал свои картины по тысяче франков за каждую и столько, сколько хотел.
Больше всего Огюста забавляло, а Моне придавало уверенность в благополучном исходе выставки то случайное стечение обстоятельств, что они родились на свет почти одновременно – с разницей в сорок восемь часов.
На открытии они стояли рядом у входа в просторную галерею и вместе приветствовали именитых посетителей.
Огюст ничего не понимал, ему казалось, что мир перевернулся, выставка, в конце концов, может и не быть провалом, думал он. Он не поверил глазам своим, увидев, как Сади Карно[90], президент республики, чьи портреты – Карно, открывающий Эйфелеву башню, – были на первых страницах газет всего мира, входит в зал вместе с Эдуардом, принцем Уэльским[91]. В сорок семь лет принц Уэльский, любитель богемы и англичанин до мозга костей, был кумиром республиканской французской буржуазии. Вслед за ними шел доктор Жорж Клемансо [92], ставший влиятельным радикалом и журналистом, исполненный решимости отомстить Германии, пока не потерял еще надежду на свое переизбрание.
К Клемансо присоединился Эжен Гийом, он все еще был директором Школы изящных искусств и главой французского официального искусства. Гийом знал, что в один прекрасный день Клемансо может стать премьером, хотя роялисты и считали его анархистом. Толпа посетителей вызывала у Огюста все больший интерес. Он увидел Дега и Хэнли, ведущих оживленный спор, Ренуара, слегка прихрамывающего из-за хронического ревматизма, и рядом с ним, как всегда, застенчивого, замкнутого Сезанна; он увидел Доде, Золя и Гонкура[93] – они ходили все вместе, но каждый был сам по себе, – Писсарро, Малларме и Гюисманса[94], внимательно осматривающих выставку; Буше и Каррьера, которые направлялись прямо к нему, чтобы выразить свое восхищение; Эдмона Турке и Антонена Пруста, важных, как послы королевского двора; спокойного, умного Цезаря Франка [95] и его ученика и протеже Венсана Д'Энди [96], которые разговаривали с Жюлем Масснэ; он заметил своего нового друга – величественного Пюви де Шаванна [97], тот внимательно изучал каждую деталь в его скульптурах; и огненно-рыжую Сару Бернар в сопровождении Викториена Сарду, громко болтающую с Мадлен Бюфе и Анатолем Франсом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});