Пол Баррел - Королевский долг

Новым исполнительным директором Фонда назначили доктора Эндрю Пёркиса. Мы с ним никогда не ладили, потому что и принцесса никогда бы с ним не поладила. Он дал мне понять, что он и есть «голос Фонда, единственный, какой только может быть». А ведь он никогда в жизни не видел принцессу. Меня потрясло, что хранить память о ней поручили совершенно чужому человеку. Он был личным секретарем архиепископа Кентерберийского в Ламбетском дворце. Итак, он представлял собой одновременно и верхи церкви и «истеблишмент» — все то, против чего восставала принцесса. Он получил этот пост потому, что считался умным человеком и талантливым менеджером. Но я чувствовал, что он понятия не имеет о том, как надо обращаться с бесценным наследием, которое оказалось у него в руках. Он не разделял страстной и преданной любви к принцессе, которой отличались все ее друзья. Если благотворительная организация имени великого человека не понимает и не хочет понять личность, от имени которой она действует, такая организация лишена вдохновляющей силы и не может вести свою детельность эффективно. Я в этом уверен.

Но когда я пытался донести до них мысль о том, что принцесса была уникальной, удивительной женщиной, они меня не слышали. Казалось, нас разделяло толстое звуконепроницаемое стекло.

Доктор Пёркис знал, что я не буду плясать от радости в честь его назначения.

— Я знаю, ты недоволен, что я занял этот пост. Но я не хочу, чтобы между нами была какая-то вражда. Я надеюсь, что мы без всяких разногласий будем вместе работать для общего дела, — сказал он мне.

К июлю 1998 года апартаменты № 8 и № 9 в Кенсингтонском дворце были пусты. Не осталось ни ковров, ни обоев, ни даже лампочек. Казалось, здесь вообще никто никогда не жил. Мебель и картины ушли в Королевскую коллекцию. Драгоценности вернулись в Букингемский дворец. То, что выбрали себе Уильям и Гарри, отправилось туда, куда они приказали. Остальное забрали в Альторп Спенсеры, включая портрет принцессы работы Нельсона Шенкса и свадебное платье. Даже БМВ принцессы где-то втайне уничтожили, чтобы никто не мог выгадать на продаже машины умершей принцессы.

Все это означало, что и мне пора покинуть Кенсингтонский дворец. С прошлого декабря я старался об этом не думать. Тогда меня и Марию предупредили, что, поскольку я больше не работаю на королевскую семью, мы больше не имеем права жить в Старых конюшнях. 24 июля мы попрощались с дворцом, с нашим домом, с друзьями, с нашим приходским священником, с моей пенсией, и даже наши дети вынуждены были распрощаться со своими школами и со своими старыми друзьями. В тот день мы потеряли все, что было у нас в жизни. Но самым тяжелым для меня было расставание с Кенсингтонским дворцом, чей уютный мир согревал меня со дня смерти принцессы. Это было почти физическое расставание, хотя я понимал: в духовном смысле я не покину его никогда.

Когда Франсис Шенд Кидд узнала о том, что нам пришлось выехать из Конюшен, она предложила нам 120 тысяч фунтов на квартиру в Лондоне, при условии, что она будет формально принадлежать ей и что мы выделим ей комнату, в которой она сможет останавливаться, когда будет приезжать в Лондон. Это было очень мило с ее стороны, но у нас был небольшой домик в Фарндоне в Чешире. Мы решили переехать на север и начать жизнь заново. Мария и мальчики все время были в Фарндоне в окружении родственников, а я выходные проводил с ними, а всю неделю жил в Лондоне у друга, чтобы иметь возможность работать в Мемориальном фонде.

В наш последний день в старом доме, когда Мария и мальчики уложили в коробки все вещи и освободили квартиру, они позволили мне пойти попрощаться с Кенсингтонским дворцом. Я пересек газон, прошел по дороге вдоль дворца, вошел на его территорию через главный вход, обошел здание и оказался у заднего хода в апартаменты № 8. Я обошел первый этаж. Тут было пусто. Прошел в буфетную. В шкафчиках не осталось ничего, исчез телефон, исчез факс. От моих шагов, от скрипа дверей, которые я открывал, разносилось эхо. Я помнил этот дом полным жизни, а теперь тут все было мертво. Я обошел все апартаменты, по десять-пятнадцать минут проведя в каждой комнате, вспоминая. Я представлял, что здесь происходило, я прокручивал в голове все события пяти лет моей службы во дворце. Это время спрессовалось в один час мертвой тишины. Конечно, теперь это был склеп, но я как наяву представлял, как тут все было раньше.

Об этом я думал по длинной дороге на север по трассе М6 — дороге к новой жизни.

Я жил и дышал своей работой в Мемориальном фонде. Я ездил по всей стране, собирая средства: на показе мод в «Маяке» — лондонском центре для больных СПИДом; в гольф-клубе в Телфорде, Шропшир; на Соревнованиях инвалидов, которые организовывал бывший вратарь Питер Шилтон; на благотворительном матче по крикету в Ретфорде в Линкольншире; на Большом северном кроссе в Ньюкасле; на конкурсе волынщиков в Глазго. Я исколесил всю Британию вдоль и поперек, и никого не волновало, что я работал даже по выходным. Я старался лично принимать чеки, потому что мне казалось: людям важно знать, что представители Фонда благодарны им за пожертвования.

К октябрю Фонд переехал из Миллбэнк-Тауэр в Каунти-Холл в Вестминстере. Теперь из окон моего кабинета открывался прекрасный вид на Темзу, Парламент и Биг-Бен.

Но я понял, что мое положение стало еще хуже, когда изъявил желание принять участие в Нью-Йоркском марафоне в ноябре. Доктор Эндрю Пёркис в своем письме ясно дал понять, что не позволит мне делать, что я хочу.

Если вы поедете в Нью-Йорк… то только в частном порядке… в своих собственных интересах. Вы не поедете туда как представитель Фонда… не станете там заниматься делами Фонда и не будете давать никаких интервью, касающихся дел Фонда. Более того, любые интервью, даже если они будут только о Поле Барреле лично, неизбежно коснутся того факта, что вы работаете в Фонде.

А я «как частное лицо» пробежал марафон за четыре часа сорок минут.

Ближе к концу месяца в отеле «Гроувенор-хаус» на Парк-лейн состоялся бал-маскарад с целью собрать средства для Мемориального фонда принцессы Дианы. Собралось множество знаменитостей. Брайан Эдамс подписал свою гитару, а бывший футболист, ныне актер Винни Джонс продал ее с аукциона. Но после такого блестящего вечера злые языки с особым усердием принялись болтать что у Пола Баррела «началась звездная болезнь» и что «он слишком увлекся шоу-бизнесом». Все было ясно.

В последнюю неделю ноября меня вызвал к себе доктор Пёркис. Все в его чистом светлом кабинете со стенами, обшитыми деревянными панелями, говорило о его профессионализме. На его столе все бумаги были в идеальном порядке. Над его головой висела фотография принцессы, которую сделал Марио Тестино для диска, в который вошли песни, посвященные принцессе Диане.