Екатерина Великая - Вирджиния Роундинг
«Были моменты, когда, видя ее страдания, я, казалось, ощущала, как рвется матка, и с каждым криком я сама чувствовала боль. К пятнице я превратилась в камень и уже ничего больше не могла почувствовать. Сейчас есть часы, когда я ощущаю слабость, и другие, когда я сильна. У меня какая-то перемежающаяся лихорадка, но она больше психического, чем физического свойства. Никто об этом ничего не знает, по крайней мере, никто не видит и не чувствует этого. Только подумайте, что я, плакальщица по сути, смотрела, как она умирает, не проронив ни слезинки! Я сказала себе: «Если ты заплачешь, другие зарыдают, если ты зарыдаешь, другие потеряют сознание, потом потеряют голову и растеряются»{641}.
Все, что сейчас требовалось, — это чтобы Павел согласился с ее планом. Ему помогали преодолеть уход Натальи тем, что сообщили (устами его матери) о возможной интриге усопшей княгини с ее другом и любимым камергером графом Андреем Разумовским (который был в свое время отстранен от двора). Несколькими неделями позднее Екатерина предложила Гримму свое объяснение (в котором активно использует метафоры), почему она действует с такой поспешностью при замене одной великой княгини на другую, и насколько доброжелательно старается отстоять интересы сына, обеспечивая его новой невестой:
«Видя, что корабль накренился в одну сторону, я не теряла времени: накренила его в другую и немедленно занялась несколькими делами одновременно, чтобы восстановить потерю. При этом я преуспела в рассеивании глубокого горя, которое переполняло нас всех. Начала я, предложив путешествия, приезды и отъезды, а затем сказала: мертвые уже мертвы, мы же должны думать о жизни. Когда веришь в счастье, а затем теряешь эту веру, разве нужно считать, что счастье никогда больше не повторится? Ну, давай поищем другую, только кого? У меня в рукаве как раз припасена одна.
— Что, уже?
— Да, да, и она чистый бриллиант.
Как он мог не заинтересоваться?
— Кто она? Как выглядит? Брюнетка, блондинка, высокая, маленькая?
— Нежная, хорошенькая, очаровательная, сокровище, настоящее сокровище, такая, что любого заставит радоваться.
Это заставило его улыбнуться. Одно влечет за собой другое, призывая третье. Некий ловкий путешественник, которого остающимся не хватает настолько, что они страдают без него, недавно прибыл — как раз чтобы поддержать и отвлечь; тут он стал связующим звеном, посредником; курьер отправлен, курьер вернулся, путешествие устроено, встреча организована. Все с необычайной скоростью, и тяжелые сердца начинают оттаивать, хотя еще и печалятся; уже не отвертеться от подготовки к путешествию, обязательного для здоровья и избавления от смятения»{642}.
Екатерина рассчитала, что затем Павел попросит портрет девушки. Тот прибыл тотчас же с курьером, но Павел не осмелился посмотреть на него, боясь разочарования. Портрет оставался лежать на столике возле письменного стола Екатерины лицом вниз в течение целой недели, пока мать не заверила Павла, что по ее мнению, девушка прехорошенькая. Тогда он кинул украдкой взгляд, немедленно положил портрет себе в карман и принялся готовиться к отъезду.
Похоже, Потемкин не поддержал ее, судя по записке, которую Екатерина послала ему на этот раз: «Если мой мир дорог тебе, сделай одолжение, престань ворчать»{643}. Принц Генрих, с другой стороны, делал все, о чем его просили. Он постоянно был под рукой, чтобы успокоить Павла, и написал, как требовалось, матери Софии Доротеи — своей племяннице, от которой ожидали радости по поводу великолепной перспективы для дочери и исполнения того, о чем говорил ее дядя.
Генрих заверил княгиню, что София Доротея «не могла бы выйти замуж за более приятного и честного человека, чем великий князь», и что «ей не найти более мягкой и достойной уважения свекрови, чем императрица»{644}. Даже на этой очень ранней стадии — через день после смерти жены — великий князь Павел знал, что планировалось, и не возражал.
Похороны великой княгини Натальи состоялись 26 апреля 1776 года, через пять дней после сорок седьмого дня рождения Екатерины, в Александро-Невской лавре. Там она лежала в пышном белом атласном платье и там была похоронена вместе со своим мертвым ребенком. Павел не присутствовал, а Екатерина пришла. Был объявлен официальный трехмесячный траур. В конце месяца принц Генрих написал брату Фердинанду о своей цели устроить свадьбу княжны Софии Доротеи и великого князя Павла:
«Прошу тебя, мой дорогой Фердинанд, сделать все возможное, чтобы связаться с князем и княгиней Вюртембергскими и просить отказаться князя Дармштадтского. Если у него есть хоть малая капля чести, он не захочет разрушить счастье двух государств, чей союз мог бы быть столь полезным для мира всей Европы, а если у него есть душа, он не захочет встать на пути счастья семьи, которая, благодаря искреннему расположению императрицы и великого князя, окажется в цветущем положении по сравнению с тем, в котором она находилась всегда»{645}.
У наследного князя Людвига Гессен-Дармштадтского (который был в это время в Потсдаме при дворе Фридриха Великого) не было особого выбора, он мог только освободить Софию Доротею от помолвки. Он решил возместить свою потерю и попросил взамен выдать за него одну из ее младших сестер. Таким образом, княгиня Вюртембергская смогла ответить принцу Генриху в течение трех недель, подтвердив, что
