Владимир Бушин - Эоловы арфы

— Это несколько моих статей для энциклопедии, которые я хочу предварительно показать тебе.

Энгельс взял рукопись и не спеша пропустил ее через большой палец. Мелькнули заглавия статей: «Армада»… «Барклай де Толли»… «Беннигсен»… «Боливар»… «Бернадот»…

Когда уже легли, он вынул из-под самого низа последнюю статью: своими советами в письмах и кое-какими сведениями он помогал писать ее.

— Хочешь прочитать? — спросил Маркс. — Отложи до завтра, вот уж приедем, тогда почитаешь.

— Я только посмотрю, — ответил Энгельс и стал читать: — «Бернадот, Жан Батист Жюль — маршал Французской империи, князь Понтекорво… родился 26 января 1764 года в По, департаменте Нижних Пиренеев, умер 8 марта 1844 года в королевском дворце в Стокгольме…»

Статья была большая, обстоятельная, и читать ее, конечно, надо на свежую голову, завтра. Но Энгельс все же открыл последнюю страницу и выхватил взглядом несколько фраз: «Когда 5 февраля 1818 года Карл XIII умер, Бернадот, под именем Карла XIV Иоанна, был признан Европой королем Швеции и Норвегии… Его политика в Швеции отличалась посягательствами на свободу печати, преследованиями за преступления, состоящие в оскорблении величества, и сопротивлением прогрессивным мерам…»

«Ничего себе энциклопедическая бесстрастность!» — усмехнулся Энгельс и прочитал самую последнюю фразу статьи: «Если во время царствования Карла XIV Швеция отчасти оправилась от полуторастолетия бедствий и неудач, то этим она обязана не Бернадоту, но исключительно врожденной энергии самого народа и влиянию длительного мира».

Энгельс не выдержал и хмыкнул.

— Ты что? — встрепенулся уже засыпавший Маркс.

— О Бернадоте… Ты тут даешь великолепный образец энциклопедически-беспартийного стиля.

— Что, думаешь, это им не подойдет? Не примут?

— Но ведь иначе ты писать не захочешь да и не станешь, даже не сможешь… Ладно. Спи. Покойной ночи.

И Энгельс задул свечу. Минуты через две, уже в темноте, он сказал:

— Между прочим, мы с тобой сейчас сами в положении Бернадота. Служа Бонапарту, он преследовал свои собственные цели. И мы делаем то же самое, служа «Американской энциклопедии» и Дана.

— Пожалуй, — сонно отозвался Маркс.

— Бонапарт чуял, что у Бернадота есть свой план, и вел себя по отношению к нему, как ко всем, у кого подозревал собственные цели, весьма гнусно. Этот урок истории нам надо учесть.

— Ну, Дана не Бонапарт, — зевнул Маркс, — хотя и не лишен проницательности.

— И все же… Ну, спать, спать…

Утром после завтрака они сидели на палубе под тентом. И в воздухе, и на море было тихо. Часа через полтора-два справа должен показаться английский остров Олдерни, а слева — берега Франции.

На коленях у Маркса лежали три толстые зеленые тетради.

— Здесь, — сказал он, передавая их Энгельсу, — я регистрирую все факты и события, связанные с кризисом. Вот английская тетрадь, вот немецкая, вот французская… Сведения, которые я получаю из твоих писем, тоже здесь. Полистай эти записи — и ты увидишь, что дело приняло такие размеры, как никогда раньше. Это первый в истории мировой кризис. И я не думаю, чтобы мы с тобой долго оставались зрителями.

Энгельс слегка подбросил в руке увесистые тетради:

— Ты много сейчас сидишь над своими экономическими исследованиями?

— Я работаю над их подытоживанием как бешеный, — Маркс стиснул кулаки и потряс ими у груди, — ночи напролет. Мы должны до потопа иметь ясность по крайней мере в основных вопросах.

Мимо собеседников, то сгущаясь, то становясь реже, неслышно катился людской поток: богатые, респектабельные люди, владельцы заводов и фабрик, финансисты, землевладельцы. Утомленные своими заботами, издерганные страхом перед призраком кризиса, они ехали на Джерси, свой любимый курорт, чтобы отдохнуть и привести в порядок расшалившиеся нервы.

— А еще, Фридрих, хорошо бы нам с тобой вместе на основе вот этих тетрадей написать к весне брошюру, чтобы напомнить всей этой публике, — Маркс брезгливо дернул в сторону толпы бородой, — и их немецким собратьям тоже, что мы все еще тут и все те же самые.

Энгельс посмотрел на толпу и с усмешкой сказал:

— Может быть, на этом ковчеге они уже бегут от потопа?

Маркс ничего не ответил, он лишь поднял глаза на дефилирующую толпу, долго-долго всматривался в нее и лишь потом презрительно произнес:

— Odi profanum vulgus et arceo.

Энгельс знал: это Гораций. «Противна чернь мне, чуждая тайн моих…» Ему тоже пришло на ум одно латинское выражение: «dies irae» — «судный день». И он сказал:

— Да, на сей раз это будет dies irae. И никакой ковчег тут не спасет. Вся европейская промышленность в полном упадке, все рынки переполнены, все имущие классы втянуты…

Маркс опять вгляделся в толпу. Его внимание привлек сутулый широкоплечий детина с длинными, болтающимися вдоль тела руками, с пальцами, унизанными драгоценными перстнями.

— Каков орангутанг! — толкнул он локтем друга. — Наверняка один из сильных мира сего. Ну что он сможет сказать в свое оправдание, если завтра действительно придет судный день и если с него спросят хотя бы только за нынешние дела его в мире?

— Хотя бы только за кровь, что льется сейчас в Индии, в Китае, в Персии, — сказал Энгельс.

Вдруг, не сговариваясь, они встали и пошли, но не налево, вместе с людским потоком, а направо — навстречу потоку. В толпе произошло недоуменное движение. Одни от неожиданности на несколько мгновений стали на месте; другие прижались к борту; кто-то возмущенно проговорил: «Господа! Куда вы? Надо же как все…» Кто-то засмеялся: «Да никак, пьяные!..» А они не спеша и спокойно шли, взрезая встречный поток. За их спиной шушукались, возмущались, покрикивали. А они молчали. Так они прошли почти половину палубы, до самого носа корабля. Тут Маркс опять повторил:

— Odi profanum vulgus et arceo.

Впереди показался остров Джерси.

Найти в Сент-Хельере площадь Эдварда не составило никакого труда, ибо это была единственная площадь крошечной столицы острова. А вот и дом под номером три. Ничего, вполне сойдет… Энгельс энергично постучал в дверь. Послышались неторопливые шаги, и дверь открылась. На пороге стояла толстая пожилая женщина с добрыми внимательными глазами.

— Что вам угодно, господа? — спросила она по-французски.

На Джерси очень многие, даже, пожалуй, большинство, говорили на французском. Это радовало Маркса, так как его разговорный английский язык был еще таков, что он за него порой стеснялся.

— Я купец из Манчестера, — сказал Энгельс. — Мне рекомендовали вас как хозяйку гостеприимного дома…