Николай Яковлев - Вашингтон

Теперь о легенде

История нашей революции будет сплошной ложью с начала до конца. Ее суть — доктор Франклин электрическим жезлом ударил о землю, и выскочил Генерал Вашингтон. Франклин наэлектризовал его, и только они вдвоем вели всю политику, приняли все законодательство и выиграли войну.

Столица США — Вашингтон. В стране, к прискорбию молодых почтовых работников, еще 120 «Вашингтонов» — городов и деревень. На дальнем северо-западе находится штат Вашингтон. Это имя носят семь гор, восемь рек, десять озер, тридцать три округа и девять колледжей. Суровый Вашингтон — первый среди равных «отцов-основателей» — пристально смотрит с почтовых марок и банкнотов, показывает профиль с монет. Его портреты и статуи — обязательная часть обстановки бесчисленных офисов, а в штате Южная Дакота, на скалистом склоне ряд голов «отцов-основателей», вырубленных на века и тысячелетия, начинается с массивной головы Вашингтона — двадцать метров от макушки до подбородка. Подвиг, составивший бы гордость языческой цивилизации, затерявшейся во мраке веков, и повторенный в стране «бога и моей» к вящей славе вклада США во всемирную историю.

Зрительно перед американцем всегда облик первого президента — величественный государственный деятель с сурово поджатыми губами. Смертельно серьезный человек, абсолютно чуждый земному и помышляющий только о благе государства. Таким впервые запечатлел его американский художник Гилберт Стюарт, писавший и не дописавший портрет с натуры в 1796 году. Но и в этом виде произведение потрясло уважительных современников; художник тут же получил заказ сразу на 39 копий, которые он поспешно изготовил. От этого портрета пошло нынешнее самое распространенное изображение Отца Страны — Вашингтона.

Стюарт был беспредельно рад — он исполнил патриотический долг гражданина юной республики и расплатился с долгами. В 1775–1793 годах он работал в Англии, снискал славу прилежного живописца и человека, живущего не по средствам. Стюарт поторопился вернуться на родину, обретшую свободу от английской тирании, спасаясь от долговой ямы в Англии. Надежды на то, что работа при дворе Вашингтона озолотит его, оправдались.

Соперник удачливого живописца Рембрандт Пил, любовно выписывавший менее официальные портреты Вашингтона, так объяснял генезис сверхпопулярного полотна конкурента: «Судья Вашингтон (племянник президента Башрод. — Н. Я.) рассказывал мне, что, когда его дядя впервые позировал Стюарту, он надел новые зубные протезы из кости, которые, однако, были неважно сделаны и не давали возможности свободно говорить. Ощущение было такое, как будто во рту было полно воды (таковы точные слова судьи Вашингтона). Сам Стюарт говорил мне, что ему никогда не приходилось писать с натуры столь неразговорчивого человека, а он всегда старался беседовать с клиентом на различные темы, чтобы схватить естественное выражение лица. Повинны были искусственные зубы, и, к несчастью для мистера Стюарта, Вашингтон надевал протезы на каждый сеанс, надеясь, как оказалось — тщетно, что в конце концов они притрутся. Мне повезло — я успел закончить свой портрет до изготовления новых протезов, Вашингтон позировал передо мной в старых, сделанных много лет назад в Нью-Йорке».

Творческая гордость так и сквозит в незамысловатом рассказе, но Пил прав только отчасти. Ровно за десять лет до того, как Вашингтон предстал перед Стюартом, в 1785 году, он писал в известном письме Фрэнсису Хопкинсу, навязывавшему ему очередного живописца: «Знаешь, есть старая пословица — взялся за гуж, не говори, что не дюж. Я настолько притерпелся к прикосновениям карандашей художников, что ныне полностью в их власти и высиживаю, подобно „Терпению на цоколе“, пока они малюют черты моего лица. Помимо всего прочего, это доказывает, что может сделать привычка с человеком. Сначала я бесновался и сопротивлялся, как необъезженный жеребец под седлом. Постепенно я оставил бурные протесты и сник. Теперь ни одна кляча не плетется столь покорно в свое стойло, как я в кресло к художнику».

В свете этого авторитетного свидетельства Пилу нечем особенно гордиться, он застал Вашингтона уже «прирученным» коллегами по кисти. И еще одно обстоятельство — Стюарт, проклиная скверные протезы Вашингтона, пытался исправить черты его лица, убедив натурщика нещадно набивать рот ватой! Вашингтон, как и любой на его месте, подчинился неохотно. Все это, несомненно, производило на него тягостное впечатление, он взирал на мучителя-художника с легко различимой неприязнью. Отсюда то недовольное выражение лица, неплохо схваченное все же небесталанным Стюартом, которое можно принять за суровость.

Вашингтон, позируя перед Стюартом, конечно, пребывал в размышлениях неприятного рода, понять которые до конца дано только побывавшему в мохнатых лапах дюжего протезиста, усугублявшиеся непрерывной трескотней болтливого художника. Служитель искусства наверняка ссылался на важность запечатлеть величественные черты для потомков, Америки, мира и т. д., что только раздражало старого солдата, дивившегося вертлявому щелкоперу, размахивавшему кистью. Старик презирал европейский политес.

Так получился на портрете рот, который тогдашние американские газеты непочтительно именовали «похожий на щель почтового ящика», но со временем объясненный глубокими философскими раздумьями.

Причины неземного выражения лица Вашингтона, таким образом, самые что ни на есть земные и даже чисто прозаические! О них, конечно, непосвященные не догадывались. Дальше — больше.

Умнейший человек, американский мыслитель, Эмерсон, украсивший свою столовую копией с портрета Стюарта, обнародовал в 1852 году результаты многодневного изучения лика президента: «Тяжелые свинцовые глаза взирают на вас взглядом быка на пастбище. А рот таит серьезность и глубину спокойствия, как будто этот человек вобрал в себя всю возвышенность Америки, ничего не оставив беспокойным, предприимчивым, истеричным согражданам». Если Эмерсон так считал, то какой спрос с современников первого президента!

Американцы стали творить себе кумира еще при жизни Вашингтона. Отсюда предпочтение, отданное работе иконописца Стюарта перед всеми остальными. Вероятно, два обстоятельства стремительно подвинули еще прижизненную канонизацию Вашингтона. Во время Американской революции, представлявшейся людям с заячьими сердцами делом безнадежным, то, за что поднялись колонисты, легко ассоциировалось с живыми носителями идей. Вашингтон был вождем и как таковой наделялся всевозможными мыслимыми и немыслимыми добродетелями, перед которыми неодолимо тянуло упасть на колени.